«непрописанных» — одна из главных забот советской милиции.

Союз писателей свозит в Москву вагоны бездарей, голосующих за что угодно. Василю Быкову места в Москве нет. Учат Василя Быкова.

Василь Быков отвечает на чиновничью травлю повестью «Сотников», пожалуй, самым глубоким произведением, в котором он прямо выступает против сталинско-кагебешной «черно-белой концепции» и в литературе и в жизни. Он анализирует природу предательства, выписав образ партизана Рыбака, и природу гуманизма — образ Сотникова, интеллигента, артиллерийского офицера, которого Рыбак вешает, чтобы самому остаться живым. Уж один этот поворот сюжета — крамола. К нему еще вернемся. Но подле героя Сотникова, в одном нравственном ряду с ним, оказался и немецкий староста Петр…

…Партизаны идут на задание. Сотников и Рыбак. Их послали достать продукты…

Первый артиллерийский бой тяжелой батареи Сотникова был и последним. Размышления Сотникова о причинах неудач в войне говорят о том, что перед нами человек критически мыслящий, зоркий. «Усвоение опыта предыдущей войны — не только сила, но и слабость армии, — заключает он. — Характер следующей слагается не столько из типических закономерностей предыдущей, сколько из незамеченных или игнорированных ее исключений».

Серьезный человек Сотников.

Ныне, попав в окружение, он стал рядовым в партизанском отряде. Шел с Рыбаком по волчьему следу: след этот «не только обозначал дорогу, но и указывал, где меньше снега»: волк это определял безошибочно, — замечает автор, превосходный знаток природы.

Увы, неудачи преследовали их с первого шага. Соседнее село встретило выстрелом. «Шуруют, сволочи. Для великой Германии… — сказал Рыбак».

Рыбак надежен и трогательно заботлив. Сотников был свирепо простужен, кашлял. Имел право не пойти на задание, да не позволил себе… Рыбак отдал напарнику свое вафельное полотенце, вместо шарфа. Обругал его за то, что тот не сумел шапку «достать у мужика». Разжился овцой для отряда, взвалил ее на плечи. Доволен Сотников, что рядом с ним Рыбак…

От первой облавы они ушли. Скрываясь, попали на кладбище, а затем в избу к Демчихе.

Демчихи не было, лишь двое ее детей; а вернулась Демчиха, не прогнала пришельцев.

Тут их и накрыли, на чердаке Демчихи, выдал кашель Сотникова.

Повез их полицай Стась Гаманюк. Здесь, пожалуй, единственный раз Василь Быков изменяет себе и прибегает к несвойственной ему лобовой публицистике: «Гитлер освободил их от совести, человечности и элементарной житейской морали»; такое ощущение, что расхожую журналистскую фразу вписала в книгу чужая рука. Что, впрочем, возможно. Слишком она чужеродна стилю.

Но допускаю и другое: хоть и мужественный человек Василь Быков, да не смог он отогнать от себя раздобревшее, с пустыми глазами лицо начальника гродненской ГБ, которого давно, еще до Гитлера, освободили и от совести, и от человечности, а уж от житейской морали и говорить нечего… Он ведь снова будет таскать на «беседы» писателя, этот гродненский гуманист, размозживший пленному голову… Отделаться от него общей фразой!

…Глумление полицая Гаманюка духовно укрепляет героя Василя Быкова — Сотникова. Сотников приготовился к смерти. Его допрашивал следователь полиции Портнов, который, не добившись ничего, вызвал Будилу, здоровущего полицая-палача. Будила истязает Сотникова. Портнов же занялся вторым партизаном — Рыбаком.

Надежда выжить сдвигала сознание Рыбака, пишет автор. Он, Рыбак, подумал вдруг, что если Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы улучшатся: других свидетелей нет… «Он понимал всю бесчеловечность этого открытия, — бесстрашно свидетельствует автор. — У него шел зачет по особому от прочих счету…»

И вот все они в камере. В камеру втолкнули девочку Басю. «Это Меера, сапожника дочка», — объяснили им. «Это уж так, — задумчиво произнес немецкий староста Петр, который почему-то тоже оказался в этой камере. — С евреев начали, а, гляди, нами кончат…»

Бася пряталась у старосты, деревня решила, что у старосты искать не будут…

Однако взяли старосту не за Басю. Девочку позже нашли. Взяли за овцу, которую он прирезал для партизан.

Рыбак, правда, вначале хотел застрелить немецкого старосту, а тот показал на дырки в стене. «Уже полицаи стреляли. Не ты первый…»

Жена старосты объясняет: «Деточка, это же неправда, что он по своей воле. Его тутошние мужики упросили. А то Будилу поставят…»

В советскую литературу вошел новый образ, разрушивший стереотип, созданный прежними книгами и приговорами военных судов. Созданный сталинщиной. Самый гуманный и жертвенно-самоотверженный человек в книге — немецкий староста. Он недоумевает, почему люди убийцами стали.

Сотников, офицер, дитя своего времени, спрашивает непримиримо: «Давно вы так думать стали?.. Как же вы тогда в старосты пошли?»

Только тут он и узнает: упросили старосту всей деревней, «чтоб Будилу не назначили», того самого Будилу, который изувечил Сотникова, вырвал у него ногти. Когда Сотников постигает это, то сквозь боль, туманящую ему сознание, «ощущение какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру навалилось на Сотникова».

Василь Быков не боится сказать это, понимая, как возненавидят его не только гродненские гебисты, но и миллионы обывателей, не сумевших расстаться с черно-белой концепцией, внушенной государством: «Кто сегодня поет не с нами, тот против нас».

И раздумья, и ощущение «нелепой оплошности» Быков дал незапятнанно-чистому Сотникову, который после пыток обрел, по словам автора, «какую-то особую, почти абсолютную независимость от своих врагов».

Та выношенная в душе «тайная свобода», о которой говорил Пушкин, та внутренняя свобода, которую призывал не утратить молодых писателей Константин Паустовский, которую только и считает подлинной свободой Андрей Амальрик в письме к Анатолию Кузнецову, здесь доведена до своего сюжетного и психологического завершения. Истерзанный человек палачей своих не боится. Как не боялся Солженицын. Не боялся Галич. Не боится Быков, завершая «Сотникова».

И вот ведут на казнь. И Сотникова, и старосту Петра, и Демчиху, и девочку Басю, и Рыбака. Рыбак в отчаянии окликает следователя Портнова и говорит, что он согласен служить в полиции.

Рыбаку предоставляют такую возможность, только именно он, а не кто-либо другой, должен выбить бревно из-под ног Сотникова, когда дадут сигнал: вешать! И Рыбак выбивает бревно…

Так завершается эта трагическая повесть, неожиданная и тем, что вскоре после ее появления КГБ «вдруг» отыскал Рыбака, вернее, того, кто был выведен под именем Рыбака, — об этом рассказывает в своих «Дневниках» Эдуард Кузнецов. Он сидел с этим Ляпченко-Рыбаком в камере смертников, и Ляпченко все просил у надзирателей дать ему «Новый мир» пятый номер; присутствовавший на суде Василь Быков подошел к Ляпченко, сказал тому, чтоб прочитал о себе, да только Ляпченко было в тот час не до изящной словесности — он послал автора в известное русское место. А потом все жалел…

Повесть Василя Быкова вдруг оказалась документальной, и это сразу повысило значение и неоспоримую достоверность всего остального, чего ранее пытались не замечать или объявить писательской выдумкой. Неопровержимым стал и образ старосты Петра, и направление мыслей героя книги Сотникова о Петре, и не только о Петре: «Теперь, в последние мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других наравне с собой».

Вот какие мысли пришли в голову Сотникову, когда рядом с ним вешали тех, кто погиб из-за них с Рыбаком: старосту, Демчиху, Басю. А Рыбак умирать не захотел.

В литературу двадцатых годов вошли два героя, объявленных классическими. Интеллигент Мечик и крестьянин Морозко. Интеллигент, спасая свою шкуру, предал крестьянина. «Разгром» Фадеева художественно утвердил сталинский навет на интеллигенцию, — недаром А. Фадеев стал любимцем Сталина… Косяком сельдей напирала затем — десятки лет — тьма книг, радиопередач, фильмов, в которых предатели, по обыкновению, знали иностранные языки и носили пенсне.

Василь Быков развеял по ветру этот «кровавый навет». Предатель Рыбак — бывший армейский старшина, малокультурный, надежный, рабоче-крестьянского корня. Наверняка на «гражданке» был