ударником, стахановцем. Взращенный трудовым порывом и политической истерией тридцатых годов, что он вынес из них? Мысль «Своя рубашка ближе к телу»? Иронию над «принципами» образованных?..

Оказалось также, что Рыбак — ипостась Бритвина из «Круглянского моста», верного сына эпохи. Бритвин высмеивал принципы Ляховича, который вел себя на допросе гордо. «Как в кино». И которого немцы повесили. Как и Сотникова. Ляхович — это, по сути, будущий Сотников. Так же как патриот Бритвин с его жестокосердным сталинским патриотизмом — в потенции предатель Рыбак.

На такое расшатывание «основ» еще никто не покушался. Четверть века Россия, усвоившая бесчеловечное «Кто сегодня поет не с нами…», пела: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой…»

И вот на всю эту кровавую мораль сталинщины, вошедшую в плоть и кровь нескольких поколений, обрушился силой своего таланта Василь Быков.

Если Василь Быков поставлен под удар, его шантажируют, ломают, но еще печатают, и, кто знает, может, ныне не только кнут, но и «пряник» пустили в ход — московскую прописку, то с Владимиром Войновичем, как известно, уже расправились: он был исключен из Союза писателей СССР, его пытались даже отравить. Почему?

Задержим свое внимание поначалу на произведениях В. Войновича, напечатанных в России. Поставивших его в первый ряд современных русских прозаиков. Возможно, в них заключен ответ?

В. Войновича выталкивали из СССР долго. Как известно, его изгнание большевикам не помогло.

Сколько лет мы дружили с ним.

Однажды, заглянув к нему, я увидел, что он налаживает в прихожей своей маленькой писательской квартиры на Аэропортовской верстак и слесарные тисочки. «Буду слесарить, — ответил он на мой немой вопрос. — Иначе придушат…»

А были и другие времена, когда Никита Хрущев, на встрече космонавтов, неожиданно запел на трибуне Мавзолея песню на слова Войновича:

После этого Войновича утвердили на какой-то «полупридворной» должности поэта-песенника с огромным окладом. В тот час, когда это произошло, Войнович перестал писать. По заказу он писать не умел. Его терпели восемь месяцев, а потом изгнали из рая.

Словом, он был самим собой, где бы ни оказывался: в седле или под седлом. Всегда он оставался душевным, застенчивым, надежным человеком. Кристально честным.

Так и называется его произведение, напечатанное впервые в «Новом мире», — «Хочу быть честным». Слитность душевной устремленности автора и его героя — предельна.

Перед нами, нельзя не заметить, очень симпатичный герой. Он добр и ироничен; особенно по отношению к самому себе: «На одном из заборов висит фанерный щит с надписью: «СУ-II. Строительство ведет прораб т. Самохин». А рядом афиша: «Поет Гелена Великанова». Тов. Самохин — это я. Гелена Великанова никакого отношения ко мне не имеет». Герой бреется, поглядывая на самого себя в зеркало. «Откровенно говоря, зеркало приносит мне мало радости. Из него на меня смотрит человек рыжий, отчасти плешивый, более толстый, чем нужно, с большими ушами, поросшими сивым пухом. В детстве мать говорила мне, что такие же большие уши были у Бетховена. Вначале надежда на то, что я смогу стать таким, как Бетховен, меня утешала…»

Герой относится к себе иронически во всех ситуациях; даже когда его хвалит женщина, с которой живет, он пожимает плечами, как бы иронически подмигивая читателю: «Это она обо мне. Книжки не доведут ее до добра».

Наконец он добирается до прорабской, где его ждет, как пишут советские газеты, Его величество рабочий класс. Первым попадается на глаза паркетчик Шмаков, прозванный Писателем за то, что зимой ходит без шапки. Вместе с «писателем» Шмаковым и появляется главная тема повести.

«Шмаков, — говорю я писателю. — В третьей секции ты полы настилал?..

— Ну, я, а что? — Он смотрит на меня со свойственной ему наглостью.

— А то, — говорю я. — Паркет совсем разошелся.

— Ничего, сойдет. Перед сдачей водицей польем — сойдется.

— Шмаков, — задаю я ему патетический вопрос… — У тебя рабочая гордость есть?

— Мы люди темные, — говорит он, — нам нужны гроши да харчи хороши…»

Другой рабочий навешивает двери, загоняя шурупы ударом молотка по самую шляпку. «У тебя отвертка есть?» — «Нет». — «Ты разве не знаешь, что шурупы полагается отверткой заворачивать?» — «И так поедят…»

После получки все отправляются выпивать. Вместе с прорабом. Так принято — «обмочить получку». В столовой пить нельзя. Милиция и дружинники строго следят, чтоб в «неположенном месте» не пили. Когда они вдруг нагрянули, блюстители порядка, рабочий Сидоркин прикрыл пустые бутылки, стоявшие на полу, своим широченными брезентовыми штанинами. Другой, Ермошин, словно бы за чаем кинулся. Затем, когда дружинники ушли, вернулся, прося извинения:

«— Я же веду общественную работу. Меня знают. Скажут: «Сам выступаешь на собраниях, и сам же…» — «А ты одно из двух, — сказал Сидоркин, — или не пей, или не выступай…»

Но это — все понимают — требование несерьезное. Время толкает к иному…

Об этом — крестьянская проза. «Пелагея» Ф. Абрамова, В. Шукшин, В. Белов.

О том же — поэты-песенники: «Кто ответит мне: «Что за дом такой? Почему во тьме? Как барак чумной…»

Об этом, в глубокой тревоге, пытаясь скрыть ее шуткой, Владимир Войнович.

До души дошли! Душу убили самую. Не у чиновничества, что о тех говорить! У труженика, у которого в руках нет власти. Только серп да молот. И более всего, оказывается, разложили Его величество рабочий класс.

…В этой атмосфере всеобщей и узаконенной лжи ничего нет необычного в том, что начальник Силаев предлагает прорабу Самохину сдать дом не к январю, как предполагалось, а к седьмому ноября, к празднику Октябрьской революции. Пусть неготовый. Но — сдать. Обмануть, но — сдать.

Сдаст герой дом — получит должность главного инженера. Не сдаст — «вплоть до увольнения» (Это, заметим, случай самый рядовой, сдать не к сроку, а к празднику. Даже космонавтов запускали по этому принципу.)

Требование жульническое, а угроза — всерьез. Коли прораб заупрямится, Силаев не станет «разочаровывать» райком, горком, главк, который уж наверняка обещал высоким партийным инстанциям подарочек к празднику Октября. Выгонит прораба, но — сдаст. Жульничают все, сверху донизу.

Герой попадает в больницу. Сам бы выдержал напор лжецов, сердце не выдержало. Размышляет о том, как мало успел в жизни. Лишь потому, что всю жизнь хотел быть честным.

Повесть жгуче достоверна не только по мысли, необычной в подцензурной литературе о «рабочем классе», но и по языку, насыщенному сленгом и вульгаризмами, не оставляющему сомнений: автор знает рабочих доподлинно!

Тем хуже для автора: повесть, встреченная читателем с радостью, вызвала сдержанную, стереотипную похвалу критики, которая отбивала всякое желание читать Войновича. (Я уже писал, что это один из распространенных методов компрометации неугодной книги).

После выхода повести «Хочу быть честным» Владимир Войнович стал постоянным автором «Нового мира», где увидело свет и его второе «дозволенное цензурой» произведение — повесть «Два