поэта-песенника России.

Россия поет, подчас не ведая и имени авторов, песни поэтов-лириков Клячкина («Не гляди назад, не гляди…»), Городницкого («Над Канадой небо сине…»), Визбора («Серега Санин»), Анчарова («Парашюты раскрылись и приняли вес…»), поражающую неожиданной образностью своей смертной темы, непоэтичной темы — расстрела воздушного десанта:

Давно популярен Кукин со своим паводком туристско-романтических песен: «А я еду, а я еду за туманом. За туманом и за запахом тайги».

А потому «за туманом», поясняет сам Кукин в другой песне, что

Ни один вечер молодежи не обходился в свое время без сердито-ироничной песни киноактера Ножкина, песни-протеста против насильственной «коллективизации» душ:

…А на кладбище все спокойненько… К сожалению, глубинная Россия меньше знает Юлия Кима, кумира студенческих аудиторий, поэта мудрого, ироничного, желчного, создавшего целый стихотворный цикл о «стукачах» и подобные ему.

Язвительнее Кима, наверное, никто не высмеивал «духовный монолит» советского общества, в котором, по красным датам, «интеллигенты и милиционеры единство демонстрируют свое…»; никто не обличал убийственнее патриотов-красносотенцев, которые

Ты еще им спасибо скажи. С каждым годом появляются имена все новые, жертвенно-бесстрашные, талантливые. Одни, как в стрелковой цепи, падают, другие выходят вперед: идет и идет нескончаемая народная магнитофонная революция, единственная «перманентная революция», которая, наверное, только и возможна на этой измученной земле. (VI

Хрипловатые ленты магнитофонной революции спасали от иссушающей юбилиады тысячи душ. Прежде всего, стали прививкой от гадины-радио (выражение Эдуарда Кузнецова, философа и зэка).

Политика выжженной земли снова дала осечку. И не только из-за паводка стихов-песен. Вряд ли этот весенний разлив заполнил бы для читающей России духовный вакуум, углубленный вскоре разгромом «Нового мира», если бы не одно обстоятельство…

Десять лет назад, во время хрущевского похода на литературу, эстафету сопротивления подхватил воскрешенный Бабель. И отчасти — Платонов.

Юбилиада, то грохоча, как пустая консервная банка, то лязгая танковыми гусеницами, возродила на затоптанном, выжженном литературном поле… самый еретический роман ХХ века — «Мастер и Маргарита» М. Булгакова. Таковы парадоксы истории…

Косноязычный полковник в отставке, который обогатил литературоведение категориями «Ай-ай-ай!» и «Не ай-ай-ай!», назначенный в свое время главным редактором журнала «Москва», чтоб его придушить, отнять у Московской организации, панически боялся, что пустой журнал никто не будет покупать. Тогда конец карьере.

Полковник неделями не выходил из запоя: тираж журнала падал. Катастрофически… Кто-то подсказал ему: ждет своего часа булгаковский роман. Напечатаешь — положишь в карман читателей «Нового мира».

Полковник вымолил у ЦК партии разрешение. Пусть с купюрами, но дозволят.

В ЦК и сами понимали, что пустой, заблокированный от писателей журнал надо спасать. Главное — не меняя редактора, своего человека.

Некуда деваться — разрешили, хотя юбилиада уже начала бить в литавры. Резали, черкали текст, крамолу вынюхивали, как ищейки — след преступника.

…Мой знакомый, инженер, купил журнал «Москва» с окончанием романа Булгакова в аэропорту города Уфы, ожидая самолет на Москву. Он раскрыл журнал и… не услыхал об отлете ни своего самолета, ни следующего.

Так интеллигенция встретила «Мастера и Маргариту», книгу, явившуюся словно из царства теней.

Студенческая молодежь знала роман порой наизусть, — так наше поколение жило сатирическими романами Ильфа и Петрова, да, пожалуй, Гашека: бравый солдат Швейк был просто целебен в эру солдатчины, истошной пропаганды, комсомольской прессы: «Молодежь — в артиллерию», «Море зовет!..» и пр.

Роман «Мастер и Маргарита» исследован почти с таким же тщанием, как солженицынские «В круге первом» или «Раковый корпус». Он рассмотрен и литературоведами всех научных школ, и философами, и религиозными мыслителями — я адресую читателя к этим работам.

Я остановлю внимание читателя на тех, кто ощущал юбилиаду как петлю, как занесенный над головой нож и — продолжал оставаться самим собой.

Кроме Солженицына, по крайней мере пятеро известных прозаиков и поэтов СССР ответили Дому Романовых гордым вызовом.

Ответили не только выступлениями, крамольными интервью или статьями, что бывало и ранее, ответили жертвенно и необратимо — своими книгами.

Один из самых одаренных прозаиков, упорно исследующих свою тему, несмотря ни на какие угрозы, — белорусский писатель Василь Быков; он жил в городе Гродно, хотя давно не хотел там жить: его пыталась затравить местная ГБ. Василя Быкова некогда называли «белорусским Солженицыным»; по праву называли или нет, не думаю, однако, чтобы это облегчало его жизнь, особенно после изгнания Солженицына.

Несколько лет назад к Василю Быкову приехал корреспондент «Литературной газеты». Корреспондента никто не встретил. По перрону гродненского вокзала нервно шагал человек средних лет в армейской шинели без погон, похожий на демобилизованного капитана. Кого-то ждал. Он не был похож на писателя, каким представлял его себе корреспондент.

И только минут через пятнадцать, когда вокруг не осталось ни одного человека, они подошли друг к другу. Разговор начался трудный. Василь Быков смотрел на приезжего с недоверием и вдруг спросил в упор: «Какой ваш журнал? «Новый мир» или «Октябрь»? Только узнав, что любимый журнал корреспондента