— Они должны быть довольны, — задумчиво сказал Харкус, — что живут в мирное время, что их мужья рано или поздно, но возвращаются домой.

— Женщины это, конечно, понимают, но все они считают, что этот майор Харкус делает то, чего не следовало бы делать.

— Это уж мое дело. Командиром полка назначили меня, а не их. По этой причине меня нисколько не интересуют мнения женщин о моей служебной деятельности.

Ильзе наполнила бокалы вином.

— Так-то оно так, но не забывай и о том, что ты не только командир полка, но еще и начальник местного гарнизона, а это нечто вроде бургомистра.

— Значит, я шериф Харкус. — Майор отпил из бокала глоток вина и бросил взгляд на Курта, который следил за их разговором. — Эти обязанности я переложу на плечи моего заместителя по политчасти, который, как мне кажется, для этого больше подходит, чем я.

— Конечно, — согласился с Харкусом Курт. — Только ответственность все равно будет лежать на тебе…

— Потому что ты командир, — подхватила Ильзе фразу, недосказанную мужем.

Харкус кивнул. Еще в Дрездене, когда он получил назначение сюда, он не очень-то обрадовался. С одной стороны, было очень удобно, что все офицеры и большинство унтер-офицеров жили с семьями в поселке, удобно в том смысле, что в случае надобности всех их можно было вызвать в полк за пять — десять минут. С другой — этот факт имел и кое-какие отрицательные стороны, особенно это касалось различных разговоров, которые офицерские жены вели между собой. Рождались слухи, которые передавались из уст в уста, порождая порой нежелательные эксцессы. Иногда солдаты нарушали тишину поселка или рвали цветы в палисадниках. И всем этим должен был заниматься командир части, хотя ему и без того работы в полку хватало. За все отвечал начальник гарнизона.

Лично для Вебера поселок, как и полк, был родным. Все, что случалось на улице, сразу же становилось предметом разговоров и в полку. Вебер всегда близко к сердцу принимал полковые и поселковые события. Приезд Харкуса несколько нарушил это равновесие.

— Ты же командир! — еще раз повторила Ильзе решительным тоном, а во взгляде ее появилась строгость, которая через секунду сменилась прежней теплотой и участием. — Хочешь ты или не хочешь, но ты должен считаться с мнением жителей поселка, в том числе и женщин.

— Считаться с их мнением? — переспросил Харкус.

— Да, да, именно считаться. Ты не имеешь никакого права поступать так, как будто никакого поселка нет и в помине.

— Хорошо, Ильзе. Значит, в будущем, мне придется ходить из дома в дом и опрашивать милых женщин, позволят ли они мне поднять по тревоге их мужей и женихов и как долго я могу с ними заниматься. Не пойдешь ли и ты вместе со мной, чтобы помочь вести этот опрос? Над каждой из женщин я возьму персональную опеку, и тогда, быть может, они будут считать меня хорошим командиром…

— Знаешь что, не делай из этого шутки! Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду! — перебила майора Ильзе.

— Это вы все хотите сделать из меня шута, Ильзе. Я беспокоюсь о боевой готовности полка, а не о том, что обо мне будут думать жители поселка. Войсковые части существуют для того, чтобы быть готовыми в любой момент отразить нападение противника, а что для этого нужно, мне лучше знать. И я, разумеется, не позволю никаким женщинам вмешиваться в мои служебные дела.

— Вот такой ты во всем, — сказал Курт. — Я ведь советовал тебе всего-навсего прислушиваться и к мнению жителей!

Когда дело касалось женщин, Курт становился за них горой. Он готов был защищать каждую женщину, если ее кто-нибудь обижал или оскорблял. Было время, когда Курт совершенно серьезно подумывал над тем, чтобы водрузить женщинам какой-нибудь величественный монумент. Потом он как-то забыл об этой идее, а сейчас снова вдруг вспомнил и с жаром продолжал:

— Да, женщины по праву заслуживают того, чтобы им поставили памятник! Памятник за то, что они всегда находятся рядом с нами, мужчинами, поддерживают нас и помогают нам буквально во всем, даже в вопросе подъема боевой готовности части или армии в целом. И я уверен, что придет время, когда такой монумент в их честь будет сооружен.

— Знаешь, Берт, чего я тебе желаю сейчас? — спросила Ильзе. — Чтобы ты женился на такой особе, которая постоянно будет устраивать тебе скандалы.

Харкус засмеялся и, подняв бокал с вином, сказал:

— На такой особе я никогда не женюсь.

«Когда он смеется, он очень похож на большого ребенка, а смеется он так редко», — подумала Ильзе, увидев его улыбку.

Они выпили, а спустя четверть часа Берт Харкус попрощался со своими друзьями, которые проводили его до калитки.

Ночь была светлой. Ветер свистел в кронах деревьев. В доме Кристы еще горел свет, окна были раскрыты настежь. В какое-то мгновение Берт увидел фигурку девушки, а затем свет погас.

Когда Курт с женой вернулись в дом, Ильзе спросила мужа:

— Что это с вами сегодня с обоими?

— Ничего, Ильзе, абсолютно ничего.

Оба стали выносить посуду в кухню.

— Не пытайся отрицать: я же по вашим глазам поняла, что между вами что-то произошло.

— А, брось!

— Когда Берта еще не было здесь, ты о нем больше говорил, чем сейчас.

— Да? И чего ты только не придумаешь! — Курт попытался засмеяться.

— Не пытайся отрицать, — еще раз сказала Ильзе, но больше не настаивала, так как знала: муж сам ей все расскажет, если не сегодня, то на следующий день или чуть позже. — Только не оставляй его одного, — попросила она Курта.

Часа в четыре ночи зазвонил телефон. Вебер вскочил с постели и, сняв трубку, сказал:

— Вебер слушает.

— Говорит семьсот девятый. Тревога, товарищ подполковник.

Вебер бросил трубку на рычаг. По улице бегали посыльные и будили офицеров, у которых не было телефона.

— Черт бы их всех побрал! — ругался себе под нос Вебер. — Это не иначе как новая выходка Берта.

Ильзе, ничего не говоря, побежала на кухню. Она хорошо знала, что необходимо мужу по тревоге. Пока Курт одевался, жена приготовила ему кофе и бутерброды.

— Творит, что ему в голову взбредет! — ворчал Курт, натягивая в коридоре сапоги. — Это что-то новое: заместитель командира по политчасти ничего не знает о тревоге заранее! Да и вообще ничего не знает. Скоро меня совсем ни о чем спрашивать не будут! Вот это и есть то самое, что произошло между нами.

Пока Курт надевал плащ, Ильзе положила ему бутерброды в чемоданчик.

— Глупая идея! — продолжал громыхать Курт. — Тревога ему понадобилась!

— Ругайся, но не так много и громко, — одернула его Ильзе, укладывая в чемоданчик и термос с горячим кофе. — Тревога есть тревога! Ты уж и забыл небось, когда она у вас была в штабе последний раз?

Курт не стал возражать жене, взял у нее из рук чемоданчик, крепко прижал Ильзе к себе и, поцеловав, сказал:

— Все будет хорошо, дорогая.

— Возвращайся побыстрее! — Она проводила его до двери.

Курт родился в 1924 году. Он был третьим ребенком в многодетной семье сельскохозяйственного рабочего. В пятилетнем возрасте он уже помогал матери в поле. Полевые работы мальчик любил больше, чем учебу в школе, хотя учился он хорошо. Священник, заметив старания мальчика, устроил его в церковный хор.

В 1932 году в селе неожиданно появился инспектор в форме СА. Старший сын инспектора собрал молодежь и объявил о создании юношеской организации, примыкающей к гитлерюгенду.

Курт стал свидетелем борьбы, развернувшейся между священником Мантеем и инспектором Боденом, за молодежь. Однако что мог священник противопоставить инспекторским лошадям и мелкокалиберным винтовкам, боевой музыке и маршировкам? Тихий голос святого отца и звуки церковных мелодий были заглушены грохотом барабанов и топотом сапог. Молодежь не пошла за священником.

Во время одной из своих проповедей священник проклял черных дьяволов, совращающих молодежь. Об этом донесли, и спустя два дня эсэсовцы куда- то увели священника, но теперь все жители села хорошо знали, кого священник назвал черными дьяволами.

С того дня организация гитлерюгенд господствовала в селе. Юноши играли в войну, устраивали громкие дерзкие сборища. Курт тоже играл в войну и посещал эти сборища. Вскоре он завел собаку, потом кошку, затем увлекся собиранием почтовых марок. Однако вскоре забросил и это увлечение, собрал в селе все книги, составил картотеку. Короче говоря, брался за самые различные занятия, но ни одно из них до конца не доводил. Никто им не занимался, никто им не руководил. Отцу было некогда — он день-деньской пас овец. Старших братьев забрали в солдаты, а матери было не до него.

Курт устроился на лесопилку, потом выучился на экипажного мастера. Вместе с ним работали два поляка. Оба были прилежны, держались степенно и тихо, никого не задирали и, можно сказать, ни на кого не обращали внимания.

Как-то к ним подошел инспектор Боден и начал издеваться над поляками. Он плюнул на одного поляка: тот возмущенно вскочил на ноги, а Боден ударил его по шее плеткой. На шее у поляка остался багровый рубец.

Вечером Курт рассказал эту историю своему отцу, который, выпив вина, с угрюмым видом сидел в углу на диване.

— Почему Боден так поступил? — спросил сын.

— Потому что он свинья.

— Но ведь он работает в СА, и к тому же он член партии.

— Все они там свиньи.

— А почему ты мне раньше об этом не говорил?

— Священник один раз сказал и… И ты, сынок, смотри держи язык за зубами! А то всем нам каюк!

И Курт держал язык за зубами, держал до первой артподготовки наступающих советских войск, которую ему пришлось пережить в подвале, где он,