не замечает барочных декораций, в которых эта жизнь протекает, ему было бы совсем нелегко от них вдруг отказаться.

Представителям высших классов английского общества присуща глубокая подсознательная потребность читать свое отличие от других в окружающих их вещах. Для них нет ничего более удручающего (и менее убедительного), чем попытка заявить права на определенное социальное положение или статус, определенное происхождение или воспитание без необходимого реквизита и обязательного набора знакомств. Им и в голову не придет отделывать однокомнатную квартирку в Патни, не отметив ее случайным акварельным портретом своей бабки в кринолине, парой-тройкой пристойных антикварных вещей и какой-нибудь реликвией из своего привилегированного детства. Все эти вещи – своего рода знаковая система, указывающая посетителю, какое место хозяин отводит самому себе в классовой иерархии. Но более всего прочего настоящим отличительным знаком, лакмусовой бумажкой для них является то, удалось ли семье сохранить свой фамильный дом и имения. Или приемлемую их часть. Можно услышать, как какой-нибудь дворянин объясняет заезжему американцу, что состояние не играет в современной Англии важной роли, что люди могут оставаться в обществе и без гроша в кармане, что «земли в наши дни – скорее ответственность, чем прибыль», но в глубине души он во все это ни капли не верит. Он знает, что семья, потерявшая все, кроме титула, все эти герцогини с их домишками рядом с Чейни-Уок, виконты с захудалыми квартирками на Эмбери-стрит, повесь они там хоть в три слоя портреты и изображения родового поместья («Там сейчас что-то вроде фермерского колледжа»), все равно все эти люди являются de-classes[19] для своего племени. Само собой, это осознание необходимости материального фундамента для социального положения остается таким же негласным, как масонский ритуал.

И конечно же, положение Бротонов было необычайно прочным. Немногим семьям к девяностым годам удалось сохранить свое влияние, и недалек был тот день, когда Чарльз войдет в Бротон-Холл полновластным хозяином. Все еще слушая Томми, я заподозрил, что он мог опасаться – не случится ли так, что люди, с благоговением пожимающие ему руку в Мраморном Зале, могут совершить ошибку и, увидев его в украшенной ситцевыми подушками гостиной его деревенского дома, принять его за обычного человека. Но я ошибался.

Томми покачал головой:

– Нет, Чарльз не против. Он уже привык к этой мысли, – он задумался и помолчал, но решил не высказывать, что пришло ему на ум. – Ну, ладно. Мне надо переодеться.

Мы собрались в гостиной, где семья обычно ужинала, – красивой комнате с видом на сад, значительно менее громоздкой, чем соседняя Красная Гостиная, где мы собирались по случаю помолвки. Кроме Томми я увидел еще несколько отдаленно знакомых лиц. Здесь был Питер Бротон, но, похоже, без своей унылой блондинки. Старшая дочь старой леди Тенби, Дафна, вышедшая за скучноватого среднего сына какого-то графа из центральных графств, беседовала в углу с Кэролайн Чейз. Они оглянулись на меня и осторожно улыбнулись. С трепетом я поискал глазами Эрика и нашел – он поглощал виски и читал какому-то несчастному лекцию о нынешнем положении дел в Сити. Слушатель смотрел на красное лицо Эрика с таким же удовольствием, с каким попавший в свет фар кролик смотрит на приближающуюся машину.

– Что будете пить? – Леди Акфильд подошла ко мне и отправила Яго за виски с водой. Она проследила за моим взглядом. – Святые небеса! Похоже, эту светскую беседу не назовешь непринужденной.

Я улыбнулся:

– Кто этот счастливчик, на кого изливается щедрый поток мудрости?

– Бедняжка Анри де Монталамбер.

По той или иной причине я знал, что герцогов де Монталамбер и Бротонов связывал некий династический брак. Их герцогство было не особенно блестящим, по французским меркам (у них дворян значительно больше, чем у нас, так что они могут позволить себе их сортировать), так как даровано оно было только Людовиком XVIII в тысяча восемьсот двадцатом году, но брак в тысяча девяностом с наследницей стального короля из Цинциннати поднял семейство на недосягаемую высоту, поместив на один уровень с Тремулями и Узэ. Леди Акфильд упомянула его так, как говорят о старом друге семьи, но так как она по обыкновению скрывала свои истинные чувства даже от себя, я, как обычно, не смог определить истинную степень близости.

– Вид у него слегка ошалелый, – заметил я.

Она кивнула, сдерживая смешок:

– Представить себе не могу, что он из этого понимает. Он по-английски и двух слов связать не может. Не обращайте внимания. Эрик не заметит. – Она приняла мой смех как должное, а затем упрекнула меня: – Только не считайте меня недоброй.

– Надолго ли приехал месье Монталамбер?

Леди Акфильд чуть нахмурилась:

– На целых три дня. И что нам делать? Я застряла где-то на «ou est la plume de ma tante»[20], а Тигра едва в состоянии выговорить «encore»[21] . Анри женился на одной из наших кузин лет тридцать назад, и с тех пор мы и десятка фраз друг другу не сказали.

– Так, значит, герцогиня говорит по-английски?

– Говорила. Но так как она была глуха, а теперь еще и умерла, то ничем помочь нам не может. Вы ведь не говорите по-французски?

– Говорю немного, – сказал я с упавшим сердцем, представляя, как перемещаются карточки на обеденном столе и впереди меня ждут бесконечные, тягучие переводные разговоры.

Она заметила выражение моего лица.

– Не пугайтесь, между вами будет Эдит, – она кокетливо, по-птичьи склонив голову, искоса взглянула на меня. – Как вам наша новобрачная?

– Выглядит очень хорошо, – сказал я. – Честно говоря, никогда не видел ее красивее.

– Да, она и вправду хорошо выглядит. – Леди Акфильд помедлила долю секунды. – Надеюсь только, что ей у нас не скучно. Она имела здесь очень большой успех, знаете ли. Одна беда – они все ее настолько любят, что почти невозможно не втягивать ее в наши дела и всякие утомительные мероприятия. Боюсь, я поступила несколько эгоистично, возложив на нее столь значительную часть своих забот.

– Зная Эдит, готов поспорить, что ей это все нравится. Это неплохой шаг вперед, по сравнению с местом телефонистки на Милнер-стрит.

Леди Акфильд улыбнулась:

– Хорошо, если так оно и есть.

– Она совсем забросила Лондон, так что, наверное, у вас тут получается очень неплохо.

– Да, – бегло ответила она. – Если они счастливы, то все остальное неважно, не так ли?

Она поплыла навстречу новоприбывшим. Я осознал, что не замечал раньше некоторых нюансов в сложных лабиринтах великолепно упорядоченного ума леди Акфильд.

Ужин, как и следовало ожидать, оказался довольно тяжелым. Справа от меня сидела Дафна Болинброк, дочь леди Тенби, спокойная и приятная особа, так что за первую перемену блюд я мог не беспокоиться. Но я слышал, как слева от меня Эдит отважно сражается с месье де Монталамбером, и, честно говоря, мне было нелегко сосредоточиться на собственном разговоре. Беда была в том, что французский Эдит знала ровно так же, как герцог говорил по-английски, то есть ужасно, но не настолько плохо, чтобы предотвратить любые попытки общаться. Эдит не без напряжения бормотала о тех или иных местах Парижа, что они такие «bon»[22] и что Лондон такой «epouvantable»[23], а месье де Монталамбер попеременно то смотрел на нее с непонимающим видом, то, что еще хуже, когда ему казалось, что он понял ее замечание, обрушивал на нее бурный поток французских фраз, из которых она могла разобрать в лучшем случае несколько первых слов.

Переменили блюда, и я повернулся к Эдит, готовый облегчить ее страдания, но месье де Монталамбер отказался соблюсти английские правила хорошего тона и не захотел переключаться на свою соседку слева. Вместо этого, воспользовавшись легким улучшением качества разговора, которое обеспечил им мой бледный французский, он принялся страстно порицать правительство Франции, проводя загадочные для меня параллели с герцогом Деказом, министром Людовика XVIII.