Потихоньку будем уступать. Если туркам объявить сразу: Молдавию уступаем, они, по своему обыкновению, подумают, что русские слабы, и немедленно выдвинут какие-нибудь неисполнимые требования.
Двадцать девятого декабря 1792 года мир был торжественно скреплен подписями. Всем, сдавшимся в плен, объявлялась полная амнистия. Прежние договоры подтверждались. Бендеры, Измаил и Аккерман возвращались Порте. Уступка Валахии и Молдавии обуславливалась несколькими важными пунктами. Турецкой стороне запрещалось требовать от княжества Молдавии уплат по старым счетам. Контрибуция и платежи отменялись. На два года. Молдавия освобождалась от всех повинностей. Желающим переселиться из Молдавии в российские пределы дозволялся свободный выход со всем имуществом, и для этого определялся срок четырнадцать месяцев с начала размена ратификаций.
– Позвольте поздравить вас, – сказал Марк Портарий, пожимая руку Рибасу. Но в глазах Марка Ивановича были слезы.
– Что такое? – спросил генерал.
– Ваш брат умер, – сказал Портарий.
Грянул бал, а генерал отправился на тризну. «Бог мой! Эммануил… Зачем я дал тебе обещание быть со мной в России? Не перед дулом пистолета; не под пыткой я дал тебе это обещание! Но оно свело тебя в могилу. Как мне жить дальше?»
Рибас проклинал роковой шаг в Ливорно, Алехо Орлова, Витторио и все на свете. Но рядом с ним был другой меньший брат – Андре, с которым они бросили горсть земли на кладбище под Яссами.
– Уезжай. Немедленно уезжай, – сказал Рибас Андре. – Я дам тебе денег, а ты уезжай домой.
– Но дома у нас в Неаполе уже нет, – ответил Андре.
– Уезжай отсюда. Хотя бы в Петербург. Я переговорю с Безбородко.
Граф Александр Андреевич Безбородко и его молодой помощник Федор Ростопчин отправлялись в столицу. Граф обещал покровительствовать Андре и выхлопотать отпуск генералу Рибасу. По мирному договору с Портой русские войска обязывались уйти за Днестр, а гребной флот должен был оставить Дунай к пятнадцатому мая.
Проводив брата Рибас простился и с графом Ланжероном. Граф торопился в Петербург, чтобы оттуда отправиться волонтером на Рейн, где собиралось воинство аристократов для похода на Париж.
Яссы жили мелкими событиями. Судачили обо всем на свете. О бегстве французского короля из Парижа, о его поимке в городке Варенне и отстранении от власти, о ясских романах, об итальянском цирке, паяц которого выменял живого медведя на часы. Рибас решил отправиться в Херсон сухим путем. Мордвинов после смерти Потемкина был назначен главой Черноморского адмиралтейского правления. По дороге в Херсон из Николаева Рибас писал Базилю:
«10 апреля. Николаев. Целую вас сто тысяч раз, дорогой и нежный друг, за восемь крестов, которые вы мне прислали (для награждения офицеров), и от всего сердца прощаю, что не писали мне по этому случаю… Какое приятное и любезное письмо только что я получил от графа Безбородко!.. Содержание этого письма произвело во мне совершенный переворот; я во все это время был печален и задумчив, в голове имел только глупости и претензии; теперь я счастлив и доволен, не требую ничего и не имею никакого беспокойства… Г. Мордвинов прибыл сюда 6 числа сего месяца. Вы не можете себе представить, с какой радостью он был принят; все готовы следовать его примеру. Большия и маленькия в один голос за него: купцы предлагают последний грош для надобностей Адмиралтейства, и никакой банкир не пользовался таким кредитом. Но какой хаос он должен разобрать. Мы его задержали два дня; он все видел, все расспросил. Его чичероне Михаил Леонтьевич (Фалеев) был чудесно принят… Профессор Ливанов, которого вы хорошо знаете, находится здесь гораздо в лучшем положении после паралича… Благоволите принять участие в судьбе этого полезного и почтенного гражданина. Смерть Князя лишила его всякой помощи…»
В Николаеве Рибас узнал о печальной участи адмирала Марка Войновича. После ряда неудач он был отставлен от службы и уехал на покой в свое Севастопольское поместье. В Николаеве же генерал-майор встретил поставщика материалов для порта Михаила Фалеева. Тот первым делом спросил:
– Верно ли, что Катрин Васильчина ушла в монастырь?
– Верно. Но она успела и уйти из монастыря.
– Бедный Рибопьер! – воскликнул Фалеев.
– Вы о его смерти?
– Да. Но я имею в виду Катрин. Эта женщина приносит несчастья.
– И в первую очередь она обеспечивает их самой себе, – сказал Рибас.
– Мне эта женщина обошлась в сто тысяч.
– У нее есть собственное состояние.
– Это все ее выдумки, – сказал Фалеев. – Мне она представилась польской княгиней, отец которой испанский гранд, а мать – родственница Бурбонов. Впрочем, признаюсь вам, я много бы дал, чтобы увидеть ее сейчас.
– Торопитесь, – отвечал генерал. – Она собралась за границу и, может быть, к отцу-гранду.
Поняв, что заботы гребного флота задержат его на Юге надолго, Рибас поехал в Новоселицу, чтобы, наконец, повидать сына. Сомнения – его ли это сын – иногда одолевали Рибаса, но было поздно выяснять истину. Он вспоминал Айю – сомнения исчезали: «Я буду заботиться о нем, как о сыне».
Карета остановилась у одноэтажного беленого дома, с крыльца которого, приставив ко лбу руку козырьком, смотрела на генерала тетушка Катрин – Анастасия Ивановна.
– Ах, как мы вас ждали, как ждем, как всегда ждать будем! – воскликнула она. Черноволосый мальчик вышиб оконное стекло и босиком подбежал к отцу.
– Ах, боже, стекло, кровь… ты порезался…
Генерал подхватил его на руки, внес в дом, куда принесли кувшин воды, и отец замывал окровавленные ножки сына.
Мише пять лет! Черноглазый мальчик в первую ночь пробрался в спальню отца и уснул, завернувшись в его генеральский мундир. Мечты Мишеньки осуществились: он ходил к реке на охоту с отцом, смотрел, как стреляют из пистолета, а после выстрела вдруг уснул на руках отца.
Они были неразлучны неделю, но дела звали Рибаса в Херсон. Отпуск, давно обещанный, откладывался.
– Не в тягость ли вам мой сын? – спросил генерал у тетушки Катрин.
– Напротив. Жизни без него не представляю теперь, – отвечала Анастасия Ивановна.
– Я человек военный. Всякое может случиться. Знайте, что Мише я оставил в Киевском банке десять тысяч. На учителей. Гувернеров. Вы можете пользоваться деньгами вот по этим документам.
Он вручил ей необходимые бумаги и простился.
Десятого ноября Суворов был назначен главнокомандующим войсками в Екатеринославской губернии и Тавриде. Ему же было поручено строительство крепостей на Юге. В Херсоне шестидесятидвухлетнего генерала-аншефа встречали музыкой, пушками, рядами войск. Александр Васильевич легко выскочил из коляски, пробежал мимо генералов, поклонился воинству, обрушился на штабных:
– Зачем? Я не султан! Заряды беречь. Солдат не морозить.
Рибаса граф обнял со словами:
– До сего дня жил в сумерках. На Юге воспряну.
Смотр войскам был короток. Но в гошпитальных домах командующий задержался надолго.
– Буклей давно нет, а тут грязь хуже пудры!
Из дома, приготовленного для него, велел вынести всю мебель, зеркала, лег на сенник, проспал на нем до начала бала, на котором изящно танцевал, а перед ужином сел в кресло рядом с Рибасом.
– Дочерей ваших, Осип Михайлович, имел счастье видеть и ласкать в Петербурге. Обе, и Соня и Катя, мою Наташу закружили.
Вот уже тринадцать лет генерал-аншеф жил в полном разрыве с женой. Дочь его закончила Смольный институт и была пожалована в фрейлины двора, что Александр Васильевич воспринял как личную беду.
– Ах, ваши дочки умны и прелестны, – продолжал он. – А уж ваша Настасья Ивановна меня очаровала. Я с ней в переписке. Ее милостями жив.
