молока мне Настя прислала. Оно с гвоздикой, кардамоном, белками, его взбивают, кажется, и добавляют толченого сладкого миндаля. Отлично восстанавливает силы.

– Ну что же, – сказал Базиль, – за десертом будем восстанавливать силы английским молоком.

Он взял рецепт и ушел.

Бэл начался большим приемом, на котором сверкали остроумием и бриллиантами графиня Браницкая, княгиня Долгорукова, госпожа Витт. Рибас представил Катрин Васильчину как истинно русскую женщину, презревшую благополучие для милосердия и помощи армии. Потемкин благосклонно кивнул, а вниманием Катрин всецело завладели барон Бюллер и Рибопьер.

Несравненная Прасковья Андреевна сидела по левую руку князя, он то и дело наклонялся к ней, что-то шептал, загадочно улыбался. Муж Прасковьи, генерал Павел Потемкин племянник светлейшего, сидел напротив Рибаса и говорил с Долгоруковой то о вчерашней талии в пикет, то о ясской грязи в оттепель, а шепотом о Жан-Жаке Руссо. Он перевел «Новую Элоизу» на русский, раньше был этим горд, но в связи с французскими событиями немного испуган.

Неожиданно громко было названо имя генерал-майора Иосифа де Рибаса и на бархатной подушечке от императрицы ему был милостиво жалован орден Святого Владимира второй степени. Это было полнейшей неожиданностью. Базиль шепнул:

– Орден за судно с зерном под Килией и за то, что гребной флот в исправности без потерь из прошлой кампании вышел.

Ясская внезапная оттепель позволила капельмейстеру Сарти разместить хор с роговой музыкой в триста человек под крыльцом княжеских хором, и бал набирал силу. Гости выходили из душных комнат на крыльцо освежиться, громоподобные рулады из сочинений Сарти заставляли их спешить в дом, где в зале холодно светился серебром стол. Катрин имела успех у многих офицеров в ясской Капуе князя.

Но пришедшее на ум сравнение с итальянским городом, утонувшем как в роскоши, так и в разврате, позже показалось Рибасу неоправданным: безвкусным пасквилем веяло от вида потных генералов в мундирах толстого солдатского сукна, от злых и ненасытных глаз женщин, от кривляний многочисленных искателей удачи и альковных утех.

Правда, обильный стол оказался, как всегда, хорош. Отряды слуг бегали от поварни к столу, чтобы не дай бог не остудить кушанья, и рыбная волна пира с корюшкой, стерлядью, икрой, раками, лососем, снетками и осетриной сменялась волной птичьих блюд с дроздами-рябинниками, вальдшнепами, дупельшнепами, бекасами, гаршнепами, индейками… Да, у Херсонских, Ольвиопольских, Екатеринославских офицеров и солдат, зимовавших на постных щах, пропал бы сон, услышь они запахи баранины по-британски с чечевицей, артишоков в хрусталях и серебряной водки, настоянной на листовом серебре.

Пасквиль продолжился, когда выписанный из Петербурга балетмейстер Розетти вывел в залу танцующих фигурантов, а Сарти невпопад дал команду своей хоровой шайке и оркестру начать «Тебе Бога хвалим», и при стихе «свят, свят, свят!» загремела беглым огнем батарея из десяти орудий, введенная в оркестровку воинственным капельмейстером.

Потом бал вывалился на морось оттепели, был построен в колонны и каждая направлялась туда, куда указывал бесчисленное число раз целованный князем пальчик Прасковьи Андреевны. Шествие колонн сопровождалось пушечной и ружейной пальбой. Гренадеры у обочины кричали «ура!», а изумленный Рибас заметил, как князь с Прасковьей на глазах у всех провалились под землю.

Колонна шагала дальше, гости дурачились, отнимали у музыкантов трубы, набивали их снегом, зажигали заранее разложенные костры, сыпали в них порох и прыгали через огонь.

– Где светлейший? – спросил Рибас у Базиля.

– В темнице, – смеялся тот в ответ. – У него тут землянка.

Да, князь иногда живал, как простой солдат или казак в землянке. Правда, там у него был устроен изысканный салон, а сейчас генерал явственно услыхал из-под земли звуки небесной арфы.

Когда колонны гостей вернулись в княжеские хоромы, грянули танцы. Генерал спросил у Базиля:

– Что за человек мой хозяин, к которому вы меня поселили?

– О, это во всех отношениях исключительная личность. Знаток языков. Был на переговорах с Гассан- пашой. Его люди есть повсюду и, может быть, даже в Константинополе.

Рибаса познакомили с братом молдавского господаря Константином Маврокордато, недавно перешедшим в русское подданство, с князем Иваном Контакузино, служившим у Потемкина подполковником. Генерал не стал дожидаться окончания бала, оставил Катрин на попечение друзей.

Утром Марк Портарии предупредительно принес из канцелярии Базиля Попова письмо для генерала.

– Брат пишет из Петербурга! – обрадованно воскликнул Рибас, но через секунду Портарии ушел от генерала на цыпочках: тот со слезами на глазах вчитывался в письмо брата Андре. Да, Андре писал из Петербурга, потому что в Неаполе его уж больше ничего не удерживало – мать умерла. Она скончалась тихо, у себя в постели, ничем перед тем не болела…

«Андре… – Рибас не мог совладать со слезами. – Сколько ему сейчас? Я видел его в Неаполе шестнадцатилетним. И отец, и мать были живы… Ему двадцать три…»

Брат писал, что петербургские чиновники Военной коллегии отправили его в армию Потемкина – князь набирает себе офицеров сам. Андре сообщал, что выезжает в Херсон. Очевидно, он уже в пути. Рибас подумал, что успеет вернуться в Херсон из Ясс к его приезду. Весь день генерал никуда не выходил, вспоминал мать, свое беззаботное неаполитанское детство, отказался быть на продолжении бала. Марк Портарий принес генералу лучшего вина из своих запасов.

Решив уехать, генерал нанес визит князю, рассказал об Андре.

– Пусть он будет пока у тебя в Херсоне и ждет, когда понадобится, – сказал Потемкин.

С легким сожалением, не больше, Рибас оставил Катрин в Яссах. Для ее фантазий и сумасбродств почва тут была благодатной. Базиль сказал, что морской мундир генерала и его орден они отметят на дружеской пирушке в другой раз, Марк Портарий поставил в карету корзину с плачинтами и вином, и генерал уехал.

Андре прибыл в Херсон в конце января. Молодой человек был одновременно восхищен и подавлен пространствами и расстояниями незнакомой ему страны. Генерал написал Эммануилу в Ольвиополь, где тот стоял с полком гренадер на винтер-квартирах, и Эммануил не замедлил прилететь на полковых скакунах в Херсон. Разговорам, воспоминаниям, рассказам в тот вечер не было конца.

Приготовления к военной кампании 1790 года для генерала шли своим чередом. Он доставал якоря, пушки, порох, станки для морских орудий, лафеты, проводил учебные стрельбы, разослал интендантов в магазейны за провиантом, приказал Головатому вывести казацкие дубы к Очакову, флотилию средних кораблей довооружал в Глубокой пристани, писал столько рапортов, что Андре, повсюду сопровождавший генерала, только качал головой. Война требовала немало чернил.

Неожиданного помощника Рибас обрел в лице Мордвинова. Потемкин, недовольный своеволием и медлительностью адмирала, отставил его от службы. Мордвинов болел, но его советы: где что найти, достать – были неоценимы. Рибас довольно часто обедал у адмирала и дивился нищенству обстановки и скудости пищи, которой его потчевала скорбная жена адмирала Генриетта. Когда Николай Семенович оказывался в настроении, его рассказы о трехлетнем плаваньи у берегов Америки увлекали Рибаса. Попову генерал писал:

«Знаете, что рассуждая с этим несчастным адмиралом, я нашел его гораздо менее упрямым, чем предполагал… Он готов сделать все, что вы пожелаете, лишь бы иметь возможность обеспечить маленькое пособие жене своей, потому что, надо вам сказать, он очень беден… Его положение весьма меня трогает, тем более, что это очень достойный человек и что душа у него прекрасная…»

Попов не стал смеяться над наивностью Рибаса, а просто сообщил ему, что адмирал владеет богатейшим отцовским наследством, что он имеет тысячи десятин земли в Сууксу, шесть тысяч на Южном побережье Крыма, а его бедная Генриетта – хозяйка дачи Сабли со многими землями. Прочитав письмо генерал тяжело вздохнул, изумляясь актерству русского барина, а потом рассмеялся. Впрочем, Мордвинова вскоре назначили командовать кораблем «Мария Магдалина».