Среди верующих христиан не найдется ни одного человека, который хоть раз в жизни не вел бы с Богом подобных разговоров, не спорил, не – так сказать – торговался, не ставил своих условий… В Бретани простодушные паломники обращаются к преподобной Анне Орэйской с такими словами: «Если ты совершишь это, я совершу то-то и то-то». Да, это сделка. А почему бы и нет?

Андре Мэйнотт, глубоко погруженный в свои размышления, твердо помнивший заповеди Господни, но отстаивавший и свое человеческое право, вовсе не был безбожником. Иаков ведь тоже боролся с Господом.

На лбу у молодого человека выступил пот, щеки побледнели; он не замечал, что творилось вокруг него. Он был захвачен – если можно так выразиться – беседой с Богом. В сознании Андре отчетливо звучал роковой вопрос. Его ненависть противостояла его же любви. И Андре терпеливо, болезненно искал ответа…

Надежда отомстить прочно укоренилась в его душе; это стремление стало частицей его жизни; мысль же о прощении казалась сначала чудовищной, невозможной.

Но в молитве, словно голос Господа, звучали слова: оттолкни от себя ненависть, и Бог вернет тебе любовь!

Тем временем пустовавший до того храм начал наполняться народом. Люди в основном собирались возле ризницы; молящиеся зажигали свечи на алтаре.

Андре не думал об осторожности.

Усталость последних дней притупила его чувства. Ему казалось, что он все еще размышляет, но мозг его стал погружаться в туман, и постепенно раздумья уступили место грезам.

Ему привиделась очаровательная головка Жюли; ее чудесные улыбающиеся глаза манили его к себе. Это была его любовь. Но между Жюли и Андре пролегла все расширяющаяся пропасть, олицетворявшая его ненависть.

Храм заполнила толпа любопытных; становилось шумно. Гулко прозвучал долгий аккорд органа.

Однако день не был ни воскресным, ни праздничным. Почему же зажгли свечи в полдень? Отчего играет музыка? Что привлекло зевак? Андре не знал ответов на эти вопросы – да и какое ему было дело? Грезя или размышляя, он спорил одновременно и с самим собой, и с Богом.

Невдалеке от него, между ризницей и распятием, в дальнем углу придела пресвятой Богородицы стоял человек и с любопытством разглядывал главный неф. Давно уже мы не встречались с господином Лекоком – продавцом сейфов, который сделал такой прекрасный подарок нашему Ж.-Б. Шварцу; а между тем мы могли бы быстро узнать парижского коммерсанта по вызывающе наглому виду. Его дорожный костюм сменился очень элегантной городской одеждой несколько крикливой расцветки. Смешавшись с зеваками, Лекок, похоже, кого-то ждал.

Со своего места он мог видеть центральную часть нефа и особенно хорошо – пространство перед ризницей, где толпа, разделившись надвое, образовала живой коридор, начинавшийся у входа в ризницу.

Дверь ризницы распахнулась, и оттуда вышла процессия; зеваки сразу заволновались; за священником следовала молодая пара: невеста в белом платье с венком из флердоранжа в волосах и жених в черном фраке. Несмотря на присутствие большого числа священнослужителей, многие любопытные становились ногами на скамьи. Господину Лекоку удалось лишь мельком увидеть то, что его интересовало, но и этого ему было довольно; глаза его заблестели, а губы сложились в некое подобие улыбки.

Орган гремел. Это была свадьба, пышная свадьба.

Как только жених и невеста остановились, присутствующие, расступившись, расположились вдоль стен, чтобы лучше видеть церемонию.

Господин Лекок, которого нам не стоит путать с простыми зеваками, замер на прежнем месте, сияя победоносной улыбкой. Какое-то время он стоял неподвижно, потом его большой рот раскрылся в зевке, и как раз в этот момент взгляд коммерсанта, случайно скользнувший по приделу святой Богородицы, упал на Андре, преклонившего колени перед алтарем. Лекок вздрогнул, краска залила его лицо, он невольно сделал два шага назад, чтобы спрятаться за колонной. Оттуда он снова быстро и осторожно посмотрел на Андре. Лицо Лекока во второй раз изменило цвет.

– Провалиться мне на этом месте! – изумленно прошептал коммерсант. – Но это он! Да, конечно, он! Вот так история!

Все предосторожности Лекока были совершенно излишними: Андре пребывал сейчас в ином мире и не замечал того, что происходило вокруг. Но захватившая его внутренняя борьба не могла длиться долго: ненависть Мэйнотта была стойкой и глубокой, ибо подкреплялась законным стремлением наказать истинных преступников; однако любовь была его вторым «я» и должна была победить. Погруженный в это кризисное состояние, которое не было сном, но в котором здравый рассудок, вероятно, бездействовал, Андре вдруг – видимо, под влиянием окружающей обстановки – возвратился к мысли о том, что находится в Париже. Цель его поездки, Жюли, звала его к себе, воспоминание о ней развеяло его последние сомнения. В страстном порыве он сомкнул ладони и обратился к Богу:

– Я забуду того, кто причинил мне столько зла. Я не стану дознаваться, кто он и как его зовут. Я не буду мстить. Обещаю это и клянусь – ради того, чтобы отыскать мою Жюли, чтобы она меня по-прежнему любила и чтобы мы были счастливы!

Он поднялся, обретя необыкновенное спокойствие. Возможно, это и покажется ребячеством, но договор был заключен. Волнение и боль, терзавшие Андре во время путешествия и по прибытии в Париж, исчезли. Молодой человек и в самом деле только что купил свое счастье.

А если принять во внимание корсиканский темперамент Андре, то он заплатил немалую цену.

Обернувшись, Андре увидел циферблат часов у выхода из собора. Стрелки показывали половину первого. Молодой человек удивился, как быстро пролетело время, и заторопился на улицу, чтобы наконец добраться до дома Жюли.

В храме Сен-Рош без труда мог сориентироваться даже человек, попавший туда впервые. Боковая дверца возле ризницы явно не вела наружу, и Андре направился к главным дверям, выходившим на улицу Сент-Оноре. Но, едва сделав первый шаг, он в удивлении остановился: храм, который два часа назад казался совершенно пустым, был теперь забит людьми, заполнившими все его приделы. Господин Лекок прятался за колонной, стараясь не попасться Андре на глаза; теперь коммерсант с жадным любопытством устремил свой взор в глубину храма. Губы Лекока кривились в хитрой улыбке, которая словно говорила: «Ну