Трудно поверить, но роковые события случились год тому назад; сегодня – печальный «юбилей» нашего несчастного побега из Кана. Да, с тех пор прошел целый год. Что ты делаешь? Что с тобою стало? Порой мне кажется, что ты умерла! Дай Бог мне сил приехать к тебе!»

3 июля. «Жюли, моя болезнь возобновилась. Эти три или четыре месяца, о которых я тебе писал, полностью истощили мои силы! Приходи! О, приходи! Я люблю тебя».

8 сентября. «От тебя никаких вестей! Я на ногах. Вчера мне удалось дойти до берега моря. Я искал глазами Францию. Там все мои письма. Я писал их для того, чтобы отправить тебе, но это могло погубить тебя. Письма ничего не стоят; они просто отвлекают меня от мрачных мыслей, не больше. Я поеду».

12 сентября. «Жюли, я еду. Через несколько дней ты будешь в моих объятиях! Я еду, я надеюсь, я люблю тебя! Впервые за двенадцать месяцев я начинаю жить!»

Андре встал на ноги.

– Я пришел узнать, где мне искать жену, – произнес он твердо и печально. – Я не сержусь на вас, Мадлен, совсем не сержусь; обстоятельства были против меня.

– Зайдите в дом; адрес вашей супруги – в моей записной книжке, – объяснила добрая женщина. – Название улицы – на первой странице, а номер дома – на последней. Записная книжка лежит на окне. Счастливого пути, господин Мэйнотт… И если у вас есть лишние деньги… Говорят, что вдова и дети господина Банселля просят теперь милостыню в Париже.

Андре медленно удалился, а добрая женщина вновь принялась копать картошку. Работая, она размышляла:

– Нет-нет, я и представить себе не могла, что он способен на такое… И при этом он стал таким жалким!.. И таким бледным!.. Как и она!.. Да, чужое добро вору не впрок, это уж точно… Лучше бы он не возвращался… и она тоже, а ребенок тут ни при чем.

Бригадир и жандарм отправились на розыски бродяги, поджегшего стога Пуассона. Андре обнаружил на окне записную книжку и взял ее в руки, делая вид, что показывает малышу картинку на обложке. На первой странице значилась улица Сурдьер, а на последней – № 21. Едва сдержав слезы, Андре обнял ребенка и ушел, унося с собой свою корзину.

Два дня спустя Андре, еще более бледный, с трудом передвигая ноги, в десять утра покинул двор парижской почтово-пассажирской конторы и спросил у продавца на углу, как добраться до улицы Сурдьер.

Стоял прекрасный день, какие выдаются порой в конце лета. Охваченный утренней суетой Париж напоминал пчелиный улей. Оглушенный этой сумятицей, Андре шел по улице Сент-Оноре, как ему посоветовал торговец; молодой человек миновал храм Сен-Рош, синие часы которого показывали половину одиннадцатого; на углу прямого, узкого, пустынного и печального проезда Андре прочел на табличке: улица Сурдьер. Он остановился, сердце его сжалось.

Что могло тревожить его теперь, перед встречей с Жюли?

Эта улица Сурдьер, от вида которой меня самого всегда бросало в дрожь, не была ни отвратительной, ни смрадной, ни жалкой, ни опасной. Она отталкивала своим холодом, заброшенностью, тишиной – словно остров смерти в бурном море кипящей жизни. Там стояли великолепные ветшающие особняки и уныло шумели запущенные сады, где солнце не пробивалось сквозь ветви деревьев. И всякий раз, когда заблудившаяся коляска тряслась по столетней, совсем нестарой мостовой, странные создания, склоняясь с невзрачных балконов, с удивлением китайцев провожали ее глазами. Как только экипаж исчезал, окна закрывались, причем некоторые – очень надолго; пауки, пользуясь этим, с верой в будущее приводили в порядок свою паутину, которую еще полгода никто не потревожит. Этой улице чрезвычайно подходило ее название: она была совершенно глухой и немой. Она нигде не начиналась и никуда не вела. Между двумя рядами угрюмых домов печалилось и скучало даже солнце.

Андре не был парижанином. Поэтому кладбищенский вид этой улицы не мог заставить его, привыкшего к тихим провинциальным уголкам, отступить, а он тем не менее отступил. Он бросился назад и, полный тревоги, вернулся на шумную Сент-Оноре.

Мужество покинуло его. Недомогание Андре обрело теперь в его сознании свое название: предчувствие. В душе молодого человека рос страх, близкий к безумию; Андре чувствовал, что над ним нависла страшная угроза.

Но какая беда подстерегала его? Разве мало ударов судьбы уже обрушилось на Андре? Чего он должен был опасаться, и какие новые страдания могли прибавиться к его мукам?

Часы храма Сен-Рош пробили одиннадцать; Андре машинально считал гулкие удары, стоя на ступенях алтаря пресвятой Богородицы. Он вошел в храм, ничего не зная; он помолился, а потом стал размышлять.

Существовал человек, простить которого он не мог. Это был зловещий незнакомец; но Андре поклялся самому себе, что посвятит, если потребуется, всю свою жизнь тому, чтобы узнать, кто его враг.

Зачем? Чтобы отомстить!

Волновало его и более сильное чувство, чем месть; это была любовь.

Андре был христианином, страшился того приговора, который сам вынес тем, кого ненавидел. Его ненависть была естественной, его месть была справедливой, однако перед Господом нет ни естественной ненависти, ни справедливой мести.

По закону Божьему человек обязан прощать…

Андре мучили сомнения. Он просил Небо покарать негодяев, шепча: «Будь столь же милосердным ко мне, как я – к врагам моим». Но о каком милосердии могла бы идти речь, если бы, покинув храм, Андре случайно встретил на ступенях человека, который похитил его счастье? Если бы Чернец, если бы Приятель-Тулонец (для обозначения объекта своей ненависти Андре располагал только этими странными именами) неожиданно предстал перед ним, а в ушах у молодого чеканщика прозвучал бы изобличающий голос: «Это он!»?