с лиственниц стаю ворон. Брюки спокойно стояли сами - настолько они были тверды и велики, а Усов, удерживаемый ремнем, висел в них, как в колодце. Было спорным - касались земли его ноги или нет.

- Не волнуйся, вытащим! - простонал Артамонов, смахивая слезы, которые выделялись у него только от смеха.

Весь день работали не спеша, притирались к инструменту. Вечером, измерив проделанное, прикинули, что при таких темпах окатку можно будет закончить только к зиме.

На следующий день норму выработки решили увеличить втрое. Поначалу бревна не снились. Потом начались кошмары. Бревна являлись ночь напролет, да таких невообразимых пород и сортиментов, что дикари вскрикивали во сне. Самые толстые кряжи снились Фельдману. Он стал потихоньку подкатывать к Матвеенкову на предмет поменяться местами. Скоро Лешу списали с кухни от Татьяны на берег. Обеды и ужины стали принимать вегетарианские направления. Директор леспромхоза правильно пообещал - к баграм и крюкам приспособились после первых мозолей. Климцов, имеющий нежные руки, был вынужден сделать изобретение. Рифленые ручки орудий труда стали обматывать тряпками. За догадку ему пообещали, как Бутасову, каменный бюст пятого размера на родине. Но посмертно.

- Кто нам будет доплачивать за переработку? - допытывался Нынкин.

- Никто, - отвечал Пунтус. - На полчаса раньше выйдем на пенсию.

Вечерами писали письма. Рудик дальновидно прихватил с собой целый бювар. К нему плелись кто за конвертом, кто за листом бумаги. Он делился, скрипя всеми органами. Он боялся, что из-за нехватки почтовых мелочей не выскажется в полной мере своей подруге с Ямала. Писать было не очень удобно. Двумя ногами и свободной рукой приходилось отбиваться от комаров.

- Я слышал, что комары живут сутки, - говорил Рудик. Он занимался серийным производством писем, и от насекомых ему доставалось больше всех. Что, если закрыть комнату на двадцать четыре часа? Вымрут они

или нет?

- Это уличные комары живут сутки, - внес поправку Артамонов, - а домашние, в квартире или здесь у нас, живут, пока не убьешь!

- Не комары, сущие анофелесы! - возмущался староста, отмахиваясь от гнуса. - Вчера поймал одного, зажал в кулаке, пощупал - с одной стороны кулака ноги, с другой - голова. Бросил с размаху об землю - даже шлепок был слышен. Огромный, ну просто ласточка! Это несколько успокоило дикарей. Приятно было знать, что липнущие к тебе комары - самые большие на земле.

Первосортные солнечные дни довели речку до горячки. Как она ни извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу - все равно мелела, мелела, мелела. Жара заходила за тридцать.

Работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.

Работая баграми, постоянно срывались в воду. Каждое падение было счастьем - лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время, казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки и чувствовать, как песчинки щекочут спину, пятки. Поэтому ввели лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал, отправляли на берег для работы крюком.

Загорели как на курорте.

От родника в начале запани удалились уже настолько далеко, что стало лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром. Блаженство припадания к колючей струе несвоими губами сменилось заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор. Настало время прийти ответам. Со дня отправки писем прошло две недели. Поглядывали в сторону Шошек - не покажется ли мастер с почтой. И дождались. От противоположного берега отчалила лодка. Вместе с мастером в ней сидел еще кто-то. Дикари побросали инструмент и устремились навстречу моторке.

- Решетнев! - узнал друга Матвеенков. От счастья у него развязался язык.

- Я говорил, приедет! - заорал Гриншпон. Решетнев стоял в лодке, скрестив руки на груди и нагло улыбался. Словно прибытие было ему в нагрузку. Он повелительно простер вперед правую руку, разрешая не вставать. Его приняли, как потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей. Даже забыли спросить мастера про письма.

- Рассказывай, что приключилось? - насели на него.

- Долгая история, парни. Долгая, очень долгая. А я голодный.

- И молчишь! - его чуть не на руках потащили на кухню. По дороге спрашивали, как там дома, как погода. Решетнев, насколько был компетентен, отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.

- Нас на бабу променял! - не выдержал Мучкин.

- В нем есть что-то разинское, - оценил Пунтус.

- Не мешайте человеку! - сказал Нынкин.

- Во дает! И не совестно тебе? Хоть бы что-нибудь в горле застряло! сказал Артамонов.

- Ты здесь, видно, совсем одичал, - вытер рот рукавом Решетнев. Куском хлеба попрекаешь! - сыграл он обиду. - Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял, что оно у меня есть. А как добирался досюда - сам себе не верю. По туалетам и по ресторанам отсиживался - билетов не достать. Деньги вышли моментом. На вторые сутки заказывал не больше двух стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с опаской. Стали приторно услужливы. Я не признаю мужиков в сервисе, а тут вовсе стошнило. Ладно там мясной отдел - дело понятное, но в галантерее или с подносом - не понимаю. В этом есть что-то холуйское. На перрон сошел безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз.

-А у нас их тридцать шесть, вам какой? - спросили меня встречно. Я выпал. Делать нечего - перешел на подножный корм. Облюбовал поле и сорок восемь часов ел зеленый горох мозговых сортов. Какой-то бич дал пару селедок. Я спросил у него, где тут студенты. Он заржал - какие студенты! Тут одни ссыльные! Впрочем, слышал, в Пяткое каких-то взяли на окатку. Он меня, собственно, и привез. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут. Отряд стал полноценным. Раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи. Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для перевода на крутобережные работы.

Добрались до огромного пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными, словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие кряжи впрягались по пятеро и шестеро. Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием было неудобно. Мучкин предложил таскать на плечах. Удельная нагрузка на организм была при этом намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит соломинку, но вымотались, как сволочи. Если бы не Артамонов, всем пришлось бы таскать за собой цепь, как бензовозам, чтобы сбрасывать статическое электричество. Целый день челноком от воды к воде. Навстречу всегда движется коллега. Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали, начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но только на миг. Потом появлялись тайные силы. Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и был неиссякаем в этом, как материя.

- Слово 'пляж' никогда не сассоциирует в моем продолговатом мозгу море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! - жаловался на расстройство психики Гриншпон.

- Мне кажется, никакой паралич не убьет группу мышц, которые поддерживают тело в рабочем положении, - ведал освоившийся Решетнев, щупая живот. Дурнейший сон приснился сегодня. Будто меня послали в нокаут, я лежу на ринге в этой самой рабочей позе и никак не могу распластаться. Хотя отрубили на совесть, до сих пор солнечное сплетение гудит.

- Вчера плавал в Шошки за хлебом, - продолжал плаканье Артамонов. - Как увижу штабель леса для строительства, сразу появляется неутешное, даже навязчивое желание скатить бревна с обрыва в реку!

- Это уже мания. Первая стадия, - подытоживал Рудик.

После пляжа у всех в области позвоночника развилась прочная арматура, которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь выпустить, держали что-то тяжелое и хрупкое. После