солнцепеке уныло поникли листья; уже кое-кто хлестал соседей оголенными ветками, отвечать было лень; уныло поникли головы, ждали чуда, ждали... Впрочем, уже сами не знали, как дождались первой звезды на утомленном небе.

- Уходят! - облегченно вздохнул Джандиери. Ни отдых, ни еда не освежили царя, придворных и духовников. Поражение грузинского посольства было так же невероятно, как дождь из золотых монет. Что предпринять? Страшило отношение Картли: злорадство азнауров, торжество князей, насмешки майдана. И не воспользуются ли соучастники Моурави слабостью Кахети, не попытаются ли отложиться? Ведь только устрашенные возможностью прихода русийских стрельцов, смирились Мухран-батони, Эристави Ксанские и даже старый Липарит, имеющий за своей спиной немало княжеских фамилий.

Первый высказал эти опасения встревоженный Джандиери, предлагая немедля, пока еще не докатилась до Тбилиси весть о неудаче, передать Моурави ведение приближающейся войны. Растерявшиеся князья уже не спорили, многие робко поддержали Джандиери. Красные пятна покрыли скулы царя. Такой удар по самолюбию? Нет, подобное унижение не сможет стерпеть Чолокашвили и тем более Зураб Эристави.

- Любой ценой надо найти способ обезоружить Саакадзе, обезвредить Мухран-батони, остальные сами притихнут.

Вот тут-то и подал Феодосий хитроумный совет. Сразу повеселели царь и придворные, припомнив, что не они, а католикос настоял на посольстве в Русию. Конечно, царь Теймураз, покорный сын церкови, повиновался святому отцу и... даже прикрикнул на некоторых князей, предсказывавших неудачу... Вот, к примеру, Джандиери на евангелии может поклясться, что протестовал. А разве архиепископ Феодосий, не осмелившийся возражать католикосу, был согласен? От бесполезной отправки послов в Русию предупреждал и епископ Филипп Алавердский, напоминая о предыдущих неудачах кахетинских послов в Московии. Но кто осмелился противоречить святому отцу? Кто?! Увы, поздним сожалением делу не поможешь...

Так телавцы и не сподобились увидеть, как на рассвете из Южных ворот выскользнул Феодосий, а следом все бывшие с ним в Русии, - спешили с докладом к католикосу. Рядом с кобылой Феодосия перебирал стройными ногами аргамак Филиппа Алавердского. Позади, почтительно отступив, тянулись иноходцы монашеской братии и прислужников.

Но зато в полдень изумлению телавцев не было границ. Царь - сам светлый царь Теймураз! - с пышной свитой выехал в Тбилиси, ибо святой отец возжелал благословить меч династии.

За царем следовал Зураб Эристави, якобы тоже принять благословение, а на самом деле придвинуть свои арагвские дружины к Тбилиси на случай сопротивления сторонников Моурави.

Теймураз сокрушался: если бы царь русийский пожаловал помощью, то, как заранее порешили, благословлялись бы на битву в Алавердском монастыре.

Телавский майдан вдруг насторожился. Что? Что привезли из Руси посланные? Неужели, кроме лампад и кадильниц, только свои подрясники?! И поползли разговоры - правда, тихие, ибо царь не любил, когда говорили громко о неугодном ему. Еще больше не любил князь Чолокашвили сеять в кахетинцах сомнение и направлять их мысли в сторону Картли. Поэтому мсахури князя, конечно лишь для друзей, нашептывали, что 'огненный бой' Русии подоспеет вовремя и что шах Аббас в смятении решил бросить кизилбашей на Картли.

Но как ни тихо шептались мсахури, а уже через день у большинства в ушах точно рвались заряды русийских пищалей. Телави заносчиво восторгался мудростью царя Теймураза, который могучей десницей повернул персов на зазнавшуюся Картли.

Католикос чувствовал себя, как рак в сачке: и бежать нельзя, и в сторону не податься, и пятиться не по сану.

А кахетинское духовенство сетовало о бесплодно потерянном времени, о разорительных подарках царю всея Руси, и патриарху Филарету, и их ближним людям, которых Христос завещал любить, как самих себя. Но избраннику неба, святому отцу церкови, господь, конечно, послал двойное зрение, и не пристало покорной пастве осуждать действия католикоса всея Грузии.

После первой беседы с прибывшим царем Теймуразом католикос уже походил на изнуренного пилигрима.

'О господи, за что испытуешь мя?! Ведь еще предстоит совместная беседа с царем, с князьями и еще неизвестно с кем...'

Видя смущение католикоса, Трифилий возмутился непотребным поведением кахетинского духовенства.

- Сын мой, - кротко произнес католикос, - сам вижу, что не по-божьему возложили на плечи мои всю вину. Но вступать в пререкания подобает ли мне?

- Да будет над тобой сияние неба, святой отец, прости мою дерзость. Но подобает ли в сей грозный час отдавать в неумелые руки царя Теймураза судьбу двух царств? Знаешь ведь, кахетинского войска мало даже для одной Кахети.

- Господь бог не оставит - тушины, Зураб Эристави, пшавы помогут царю.

- Отец, разве не зришь: шах прямо на Картли идет! Церковь в опасности. Благослови Георгия Саакадзе, пока не поздно, на ведение войны хотя бы в Картли.

- Если бы и хотел - опасно, сын мой; сколько в молитвах ни вопрошал, господь не отверз уста... Подумай о церкови, Трифилий. Победит Саакадзе сам воцарится. Кончится благословенная восьмисотлетняя династия Багратиони... Кончится и благоденствие церкови, ибо... мстительный Саакадзе не простит святой обители поддержки царю Теймуразу...

Трифилий пытливо следил за беспокойно бегающими глазами святого отца. 'Ты прав, - думал Трифилий, - не простит тебе Моурави измену', - и оборвал бесплодный спор: может, Саакадзе, победив, сам найдет предлог отправить на покой одряхлевшего телом, но коварного мыслями старца.

Единственно, чего добился Трифилий, - приглашения Саакадзе присутствовать на совещаниях.

Разговор в большой палате первосвятителя, куда собралось высшее княжество и духовенство, принял, сразу, к удивлению католикоса, веселый характер.

Феодосий пустился в подробные описания хитроумного хода с хитоном. Патриарх Филарет, желавший доказать степень великодушия и благорасположения шаха Аббаса к Русии, призвал двух отъявленных плутов, крестовых дьяков Ивана Семенова и Михайла Устинова, и приказал им испытать чудодейственную силу реликвии, дабы установить ее подлинность.

Тут Арсений не вытерпел, вскочил и, потрясая свитком, возвестил, что здесь перечислены все чудеса, сотворенные не святыней, да будет вечна ее благодать, а дьявольской хитростью церковных дьяков, да сгинет сатана шах Аббас!

Долго не могли успокоиться хохочущие князья и тихо всхлипывающие пастыри, выслушав рассказ Арсения о волшебном исцелении какой-то девицы Марины, которая двенадцать лет не могла есть курицу, а лишь прикоснулась к хитону - проглотила сразу две, целиком с потрохами. А потом Арсений за малую деньгу выведал: девица Марина не потому двенадцать лет не тешила себя курицей, что не могла, а потому, что не имела и украсть негде было.

Не менее благодушно выслушали владетели и церковники подробности и о других чудесах, за кои церковные дьяки и получили по своей челобитной от патриарха по четыре аршина сукна лундышу мясного цвета ценой по шестьдесят алтын за аршин.

Увидя, что архиепископ Феодосий не поддается, а, напротив, настаивает, чтобы приложили хитон к его слепцу-гусляру, которого он разыскал на базаре, дьяки свирепо объявили, что у них свой порядок исцеления, и силком повезли грузинское посольство в богадельню на Тверскую. А там уже, по указу Филарета, торжественно встретил грузинских архипастырей преподобный Киприян, митрополит Сарский и Подонский. И тут пошли такие чудеса, что в глазах зарябило. Об этих чудесах три дня кричали на всех перекрестках.

Феодосий не без удовольствия рассказал, как он упрекал церковных дьяков в неподобающих проделках, чем вызвал неудовольствие думного дьяка Ивана Грамотина.

Но персидские послы в эти дни уже получили отпускные грамоты и, хвастливо погружая на верблюдов богатые ответные дары, кричали о заключении нового торгового союза между Ираном и Русией. А грузинские послы, не без умысла, не были даже приглашены на праздник уложения священного хитона в золотой ковчег и перенесения его в Успенский собор.