в черной воде.

Скрежеща зубами, Баиндур направился обратно к калитке. За ним Силах, два евнуха, гурьба слуг.

Датико развеселился и, показывая на пальцах, зычно крикнул служанке, чтобы она поднялась в покои князя Баака, там для нее вдоволь объедков...

Садовник, чуть не плача, говорил Кериму:

- Шайтан соблазнил, иначе как осмелился бы тебя ослушаться? Разве не ты, ага Керим, дал моим детям и внукам еду и одежду? Шайтан шептал: 'Три раза плюнь на добро, садовник, поспеши к башне, там пир и веселье, поспеши! Только издали смотри, там собрались уже все дышащие в Гулаби. Почему ты не смеешь? Ты, тень ничтожества, может, обратишь на себя взгляд ага Керима, и он позволит твоей старой жене после веселья собрать остатки. Поспеши, иначе сарбазы сами их растащат'. Я и раза не плюнул, ага Керим, за спиной других хотел стоять.

Молча слушал Керим, обрадованный тем, что этот бедняк, о том и не подозревая, спас своим неожиданным появлением не только царицу Тэкле от позора и царя от немыслимых терзаний и отчаянных решений, но и жизнь Кериму, жизнь Датико, ибо неизвестно, сумели ли бы они скрыться с царицей. И если бы даже Кериму удалось вонзить в ядовитое сердце Баиндура нож, что стало бы с благородным из благородных Луарсабом и гордым из гордых Баака, если бы в пылу безумия сарбазы растерзали его, Керима? Какой страшный ураган бедствий аллах счел нужным повернуть в сторону спасения. Но что случилось? Не иначе как ангел, страж царицы, уберег ее от смертельной угрозы... Надо подняться и рассказать князю Баака о случившемся.

Безропотно выслушал Луарсаб весть о новом крушении надежд. Рок!.. Всюду, как тень, за ним следует рок... 'Тэкле! О моя Тэкле!'

Словно услышав крик души, подобный крику раненого орла, Тэкле вскинула к решетчатому окошку глаза, наполненные мукой.

А далеко внизу под окошком вновь ударили по струнам, и до вечерней зари неслись любимые Луарсабом песни...

В тумане расплылся Метехский замок. Медленно исчезают зубчатые стены Горисцихе... Но кто? Кто это у ворот Носте?.. Она, розовая птичка! Вот она опускается перед ним на колени и рассыпает белоснежные розы. Она, предсказанная, но в тысячу раз прекраснее. Тэкле, подобная белому облаку. О, как розы, целомудренны ее слова: 'Пусть небесными цветами будет усеян твой долгий земной путь...' Долгий! О господи!..

Зазвенела струна:

Пир князей забурлил.

Звоны чар

У чинар

Карталинских долин,

Любит кудри чинар

Гуламбар,

Но сардар

Любит рог крепких вин.

Поют ли эту песню музыканты под гулабской решеткой, или снова перебирает струны чонгури ностевский певец? Луарсаб судорожно проводит ладонью по бледному лбу, стирая холодные капли пота... А над ним уже плачет небо, и золотые слезы падают в настороженное ущелье. И Тэкле с изумленным восхищением смотрит на него, внимая бессмертной песне любви:

Если б чашею стал чеканною,

Красноцветным вином сверкающей,

На здоровье ее ты бы выпила

Под черешнею расцветающей...

Все нежней звенят струны чонгури. И под гулабской решеткой приглушенно, как ручей в густых зарослях, журчат слова:

Иль твоим бы я стал желанием,

Сердца самою сладкою мукою,

Иль хотя бы твоею тенью стал

Незнакомый навек с разлукою.

Луарсаб с трудом разжимает руки: 'Жди меня, Тэкле...' Как бездонны глаза Тэкле, какой дивный свет излучают. 'Буду ждать всю жизнь...' И снова выступает Метехи... каменной петлей кажутся стены, мраморные своды источают вечный холод. Тонкими пальцами перебирает Тэкле струны и тихо, тихо поет, устремив на него два черных солнца:

Как же мне смеяться без смеха его?

Как же мне петь без взгляда его?..

Тихо перебирают струны музыканты, и слеза за слезой падает на пыльный ковер. А там, наверху, в темничной башне, прильнул к решетке Луарсаб, потрясенный и безмолвный, вслушиваясь в лебединую песню:

Как же мне жить без любви его?

О, люди, скажите, как жить

Мне без любви царя сердца моего?..

Болью и надеждой отзывалась во встревоженном сердце Тэкле каждая тронутая струна. Темнело персидское небо, и где-то на минарете монотонно тянул призыв к молитве муэззин:

- Бисмилляги ррагмани ррагим...

Восторженно смотрели сарбазы на пляшущих в честь Луарсаба зурначей. Вновь вынес им Датико блюда с яствами и кувшины с вином, и у каждой из пяти чаш положил тугой кисет. Мествире, взяв чонгури, пропел прощальную песню:

Арало, ари, арало - о-да!

Как ручей с горы, так бегут года.

Но утес стоит, в бурях не ослаб,

Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб!

Не достать тебя никакой стреле,

Не доступна высь, где парит душа

Ярче во сто крат солнце в полумгле,

Славься, Луарсаб, Луарсаб - ваша!

Арало, ари арало - о-да!

На поклон пришли мы к царю сюда,

И в сердцах у нас ты приют обрел,

Славься, Луарсаб! Гор родных орел!

Выше, Картли свет! Мрак темницы, сгинь!

Перед высотой и тюремщик - раб!

Пусть весна идет! Льется с неба синь!

Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб!

Прижав к решетке влажный лоб, слушал царь Картли прощальный привет... И вдруг ясно осознал, какая страшная катастрофа чуть не произошла сегодня. Рискуя жизнью, Керим пытался устроить ему свидание с неповторимой Тэкле... Струна за окном оборвалась... Луарсаб долго стоял у окна... Было невыносимо тяжело прощание с нежданно пришедшей грузинской песнью... Но неумолимо время, оно не останавливается ни ради радости, ни ради печали, и холодной поступью приближает час встречи и расставания; и чем ближе этот жестокий час, тем страстнее хочется остановить его.

Сумерки сгустились. Тэкле подняла затуманенные глаза. В узком окошке едва виднелись смутные очертания фигуры. Внезапно из окошка, словно раненая птица, вылетел крик: 'Остановись, Тэкле! Не покидай меня, розовая птичка! О боже, сотвори чудо! Моя, моя прекрасная царица!' Тэкле кинулась к башне, ломая руки, она простирала их к верхнему окошку...

Тихо из-за камня ее окликнул Горгасал. И, как неживая, поплелась Тэкле домой. А за ней назойливо тащилась ненавистная судьба. 'Что ей надо? шептала Тэкле. - Зачем преследует? Разве не насытилась моими страданиями?.. Нет, нет! Не моими, я разве страдаю? Вот хожу, смотрю на небо, окружена любящими, смею лежать на мягком ложе... Царя пощади! О беспощадная судьба, зачем избрала царя жертвой своей злобы? Зачем преследуешь? Скажи, какой выкуп хочешь за него? Мою жизнь? Бери! Бери ее! О, если бы имела тысячу жизней, до последней отдала бы тебе за царя сердца моего...'

Старик подхватил покачнувшуюся Тэкле и почти на руках внес ее в дом...

Нить надежды вновь оборвалась. Погас светильник, но не свет звезд. В их иссиня-желтом блеске Папуна теперь ясно видел обломок черного камня на грузино-персидской пограничной черте.

Туда сейчас устремился мествире, переодетый купцом. Его бесценный товар - важные наблюдения и мысли Папуна, имеющие силу предупреждения и предназначенные только для Георгия Саакадзе.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Даже солнце удивилось, почему сегодня раньше него поднялись амкары. Недаром оно вдруг покраснело. Еще бы! Впервые пришлось стать свидетелем подобной войны.