У Петруньки аж дыхание перехватило!

— Неужто — самому царю… меня? — прошептал он.

— Коли Господь сподобит… — повторил отец. — Царь-государь хорошо меня знает да чтит-милует… Потому как служу ему верно и честно не один годок. И родитель мой, дед твой, стало быть, Андрей, тоже в чести немалой при великокняжеском дворе московском пребывал. Ан ученье-то книжное в ум твой вошло ли?

— Ну… так… — вздохнул Петрунька. — Вошло… будто бы…

— На пару с розгою, поди? — засмеялся отец.

— С ею… Сечет батюшка Никодим, словно там не мясо, а камень…

Тоже, поди, Бога-то побоялся бы…

— Ништо, сынок! Сеченый зад для ума что дождь для земли… Ты птиц-то наших ловчих сберег ли?

— Целы, тятенька! Я с их глаз не свожу!

— Ну, так сбирайся на охоту, слуга царев!..

…А вот уж и совсем недавнее в мозгу горячий след проторило…

На самое Богоявленье87 нежданно-негаданно целым санным поездом нагрянул в деревню Саватеевку какой-то грузный и важный боярин. Петрунька от дотошной дворовой девки и своей няньки узнал, будто явился сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский и большой боярин!

— Землею сосед батюшки твоего… — добавила дебелая двадцатипятилетняя Манька, по прозвищу Конь. — Ой, не к добру гостинчик-то сей… не к добру… всей шкурой своей чую…

Весь день до глубокой ночи пили да ели высокие гости вологодские,

а когда наутро сели вновь за стол, Петрунька, подкравшись к приоткрытой двери, услышал такой вот разговор:

— Так что сбирайся, Василий Андреевич, на Москву.

— Пошто так, боярин Борис Агафонович?

— Такая уж служба тебе государева вышла — пушной налог в государевы кремлевские закрома от всей Вологодщины за год свезти. Я столь великую казну до места доставить лишь бы кому доверить не вправе. Ты же — дворянин государев, к царской службе приставленный, стало быть, и служи без страха и отказа. К тому же царь тебя знает да милостью своей метит. Вот

и за службу сию авось и отметит тебя… прещедро… как всегда… Свой какой ни есть товарец заодно прихвати, да и мой не откажись взять — Москва зимою что волк голодный: камнем закусит, глиной запьет… Жену свою богоданную, Анфису Серафимовну, да чад своих на Москву попутно и свози: когда еще подобная оказия выпадет? То-то веселье им подаришь, заслужили, поди. Ну, само собою, стрельцов-охранников тебе своих дам, а ты уж сам добавишь, коли мало покажется, из челяди своей, оборуженной не как попало. Ну да службу дворянскую ты получше меня ведаешь… А теперь, помолясь, испьем да откушаем от яств сих…

…И вот наступил тот день…

В Сретенье88 на рассвете большой обоз из двадцати семи саней покинул Комельский посад, что в полтридцати89 верстах от Вологды.

Петрунька с отцом ехали ве

рхом конь о конь впереди всего своего санного поезда. В больших санях, крытых медвежьими шкурами, со всеми возможными для подобного путешествия удобствами разместилась Анфиса Серафимовна со своей семнадцатилетней дочерью Ольгой, а правила парой крепких молодых лошадей Манька Конь в большом тулупе и в высоком мужичьем шлыке90. По обеим сторонам обоза и в его хвосте ехали верхом вооруженные до зубов стрельцы в шишаках91 и кольчугах.

— Словно войско походом идет! — ликовал Петрунька.

— А ты — воеводою над ним! — ласково улыбался отец. — В таком походе чрез дебри лесные войско, однако, идет не шибко, но кучно и обережно. Воеводы тоже при своих местах сидят, не высовываются без толку. Мы же с тобою, кажись, на полверсты войско свое опередили. Обождем его тут малость…

Они остановились на крутом повороте узкой дороги, едва приметно струившейся между вековыми деревьями. Вдруг откуда-то из-под снега или прямо из стволов деревьев (так, по крайней мере, показалось тогда Петруньке) выскочили какие-то бородатые огромные люди с топорами, кольями, вилами, боевыми шестоперами92, косами, осилами93, большими ножами, а то и просто с дубьем в руках…

— Станичники!94 — в ужасе закричал Петрунька. — Тятенька!.. Стрельцы!.. Эй, стрельцы!.. Где же вы?!..

…Петрунька едва поднялся на одеревеневшие ноги и всем телом прижался к дереву, крепко обняв его. Наверное, только сейчас, когда сознание наконец начало возвращаться к нему, он впервые со всей остротой понял, что остался вдруг совсем один на белом свете, и стало ему так жутко, что силы, казалось, вот-вот покинут его…

— Проклятые!.. Проклятые!.. — выстукивал кровоточащими зубами Петрунька. — Волки!.. Лешие!.. Исчадия!.. Геенна на вас огненна!.. Воры-ы-ы!.. Проклятые!.. Тятенька!.. Маменька!.. Сестричка!.. Вы ведь уже в раю? Скажите Господу Богу про меня… Не хочу я оставаться тут… Мне страшно… один ведь я… пожрут меня волки-то… Я хочу к вам… в рай…

И он вдруг отчетливо услышал, что ему ответило чье-то далекое завывание…

Или — плач?..

Или — зов?..

— Волки! — в ужасе прошептал Петрунька. — Лешие!.. Ведьма!.. Матуш-ка-а-а!..

И он бросился было бежать, но провалился в глубокий снег. Выбираясь, он увидел широкий след санных полозьев, а между ними — отпечатки копыт лошади.

Стараясь наступать на лошадиные следы, Петрунька вместе с ними долго, быть может, верст десять (сто верст, показалось ему…), петлял между деревьями, пока вдруг не натолкнулся на что-то и не упал на примятое сено. Он вскочил на ноги и обомлел: он стоял на тех же санях, на которых его везли куда-то в лес, а та же самая лошадь стояла у большого и бесформенного стога сена и спокойно пережевывала примерзшую свою пищу. Вожжи

и кнут были накинуты на высокий передок саней…

А где же их хозяин, что едва не убил Петруньку?

Не дай бог — тоже где-то здесь… сатана?!..

Петрунька в ужасе зарылся в сене и замер…

Никого…

Тихо — аж в ушах звенит…

Но вот он почувствовал, что страх, словно туман на ветру, начал рассеиваться, и на его месте теперь прочно обосновалась отчаянная мысль — бежать, бежать, пока не выпрыгнул из земли этот страшный леший! Бежать!

Петрунька осторожно вылез из своего укрытия и осмотрелся, напрягая зрение избитых глаз и стоя на четвереньках, словно молодой волчонок

на первой охоте…

Вокруг стога, шагах в тридцати от него, расположились землянки с низкими треугольными деревянными входами и с дверями, больше похожими на прикрытия лазов. Из всех землянок торчали невысокие трубы печей, но ни одна из них сейчас не топилась, и трубы постепенно заваливались снегом…

Так вот оно какое — становище лесных разбойников!

Словно звери, зарылись в землю!..

Не звери — дьяволы!..

Звери такое не творят…

Дьяволы!.. Дьяволы!..

Все двери землянок были приоткрыты, а входы-лазы завалены сеном.

Петрунька, согнувшись, бросился к одному из этих дьявольских жилищ и распластался возле самого лаза, затаив дыхание и весь уйдя в слух.

Вдруг он услышал какое-то прерывистое рычание…

— Медведь! — прошептал он сам себе…