просим!

За стол сели он с братом, Весенин, следователь, Лапа и пристав с доктором. Следователь разговорился.

— Вы меня извините, Николай Петрович! У меня система. Все (он указал рукою на всех, не исключая даже Лапы) у меня в подозрении — и я с этого начинаю. Это ни для кого не обидно. Мало-помалу лица передо мной оправдываются, и остается один (он поднял указательный палец), знаете, как в математике: с помощью исключения третьего! Ха-ха-ха! Возвращаясь домой, он спросил Лапу:

— Что вы думаете, Алексей Дмитриевич?

— А?

— Я говорю, что вы думаете об убийстве? Есть подозрения?

Лапа, будто проснувшись, раскрыл широко глаза и ответил:

— Надо навести справки, много справок, много…

Контора нотариуса Долинина приняла прежний вид. Спустя два часа Сухотин с Весениным совершили в ней крупную сделку, и Яков Петрович скрепил их договор. Грузов писал бумаги; Лиза гремела на кухне посудою; часы монотонно тикали в столовой. Николай куда-то ушел, и сердце Якова, отчасти успокоенного, все еще тревожно сжималось. Он провел, как и Николай, бессонную ночь и успел увериться в его невинности, но тревога за него не покидала его сердца. Николай в одну ночь побледнел и осунулся. Он все время говорил с Яковом, как безумный. То радовался и убеждал, что Дерунов понес заслуженную казнь, то с ужасом и слезами думал о том, как перенесет эту весть Анна, что она заподозрит его. Потом говорил, что знает убийцу, и снова отказывался от своих слов. Едва уехал следователь и был убран труп, Николай оделся и вышел из дома.

Яков не мог заниматься.

— На сегодняшний день мы закроем контору, — сказал он Грузову, — можете идти, Антон Иванович.

Грузов стал убирать бумаги.

— А завтра?

— Завтра наведайтесь. Сегодня я уж утомился очень. Не спал… волнения…

'Странно, — подумал Яков, когда Грузов ушел, — на этого человека смерть Дерунова не произвела никакого впечатления. Словно он знал о ней еще вчера. Фу, какие скверные мысли!.. Дерунов был плохой человек…'

Грузов, наклонив голову и приседая в коленях, медленно брел по улицам, раскаленным полдневным солнцем. Путь ему предстоял немаленький.

Если пройти всю Московскую улицу, которая оканчивается оврагом, и перевалить за него, то очутишься в предместье города — 'на горах'. В этом предместье улицы не мощены и в жаркие дни уподобляются песочнице, а в дождливые — чернильнице; домишки в нем все деревянные, перекошенные, изредка с мезонином и балкончиком; селятся здесь торгующие на базаре мещане, владельцы домов, извозчики и в качестве жильцов — бедные конторщики, люди темных профессий, мастеровые и фабричные. Нравы здесь буйные и полное господство демократичного стиля, так что франт, появившийся на улице в модной шляпе, рискует обратить свое украшение в одно воспоминание. Днем по улицам шумной ватагой бегают ребятишки, гоняя какую-нибудь несчастную собаку или отбившуюся от дома свинью; вечером и в тихую летнюю ночь сидят веселыми группами удалые мещане с девками и под визг гармони какой-нибудь голосистый тенор выводит:

После чего хор весело подхватывает припев:

Причем девицы стараются как можно пронзительнее визжать, и потом все раскатываются веселым смехом. А из раскрытых окон трактира 'Зайдем здесь' льются томительные звуки старого, рассыхающегося органа, играющего 'Дунайские волны'.

В этом предместье, на краю одного из оврагов, как раз наискось от веселого трактира, в собственном домишке проживал Антон Иванович Грузов со своею матерью. Мать его была благообразная старушка, с лицом красным, как малина, и сморщенным, как печеное яблоко, с совершенно квадратной фигурою и толстыми короткими руками.

— Антоша! — воскликнула она, хлопая руками по бедрам, словно курица крыльями. — А обед-то еще и не сварился!

— Я сегодня раньше, маменька. У нас история, — ответил сын, опускаясь в глубь дивана, потому что на диван сесть нельзя было, до такой степени сиденье его ушло вниз.

— А что же случилось, Антоша?

— У нас Дерунова убили!

— Ах ты Боже мой! — старушка опять хлопнула крыльями. — А кто же убил, Антоша?

— Да я — то, маменька, откуда знаю? — рассердился Антоша. — Вы лучше вот что: мазь приготовили?

— Как же, Антоша.

— Так дайте мне, я покуда ею до обеда усы помажу.

Старуха вытащила из печки жестяную кастрюлю с какой-то мазью и сказала:

— А я бы, Антоша, тебе керосином советовала. От керосина волос скоро растет!

— Ну, и без вас знаю! Пробовал я этот керосин. Одна вонь!

И, перейдя к стенному зеркальцу, он захватил указательным пальцем изрядную порцию из кастрюльки и тщательно намазал ею верхнюю губу, отчего у него тотчас появились усы, но какого-то странного серого цвета и жесткие, как жгуты.

— Теперь я до обеда прилягу, мамаша, — сказал он, идя в соседнюю каморку, — а вы загляните к Косякову. Скажите, чтобы он не уходил из дому, меня бы подождал. Дело есть! Так и скажите!..

— Хорошо, Антоша! Спи, голубок!

Грузов скрылся, и скоро из-за деревянной перегородки раздался его богатырский храп…

Спустя два часа, выспавшись, смыв серую мазь с лица, плотно пообедав, Грузов приоделся и уже взял шляпу, но спохватился, зашел за ситцевую занавеску, где стояла постель его матери, и запустил руку под тюфяк.

— Антоша, что ты там ищешь? — спросила старушка, убирая со стола после обеда.

— Не ваше дело, мамаша! — закричал Грузов. — Сколько раз я просил вас не спрашивать о том, чего вы никогда не поймете! Пожалуйста, не лезьте сюда!

— Ну, ну, не пойду, Антоша, — испуганно ответила мать.

Через минуту Грузов вынырнул из-за занавески, что-то старательно упихивая в боковой карман пиджака, и сказал:

— Я теперь уйду, мамаша. Если бы кто пришел, скажите, что в трактире. Я там буду. Косякову-то сказали?

— Как же, как же, Антоша!

Антоша надел шляпу и, нагнув голову, шагнул за двери и очутился в сенях, заставленных ведром для помоев, кадкой с водою, лоханью, корытом и всякой рухлядью, без которой не может обойтись кухонное