Вдова жандармского полковника Авдотья Павловна Колкунова, или, как она любила, чтобы ее называли, полковница, жила с 'сердцем, полным разочарования', по ее словам, и 60 рублями пенсии. Она когда-то видала свет и потому, сохраняя его традиции, держала себя то величественно, как королева Виктория, то игриво, как придворная дама Наполеона III, то мечтательно-томно; она когда-то считалась красавицей и потому старательно поддерживала это воспоминание всевозможными искусственными средствами, но провинциальная косметика не могла равняться со столичной, и румяные щеки полковницы походили скорее на пораженные экземой, а нежная белизна кожи приняла от времени и скверных белил синеватый оттенок, словно Авдотья Павловна брила себе и нос, и лоб, и все части лица, не тронутые местными румянами.

С тех пор как она выдала свою дочь замуж, жизнь ее обратилась в сплошное удовольствие. Она не отказывала себе ни в еде, ни в нарядах, ни в развлечениях и с чарующей грацией привлекала в свой дом молодых людей, которые были не прочь выпить и поесть у нее в гостиной, но бежали как очумелые при виде ее на улице.

С дочерью она была дружески-ласкова и товарищески-откровенна, и потому, когда Екатерина Егоровна прибежала к ней, расстроенная поведением мужа, она быстро успокоила ее.

Вечером сюда наведался Дерунов и передал ей билет, инструкции и деньги. Екатерина Егоровна, все еще смутно боясь мужа, осталась у матери ночевать и теперь, после крепкого и спокойного сна, свежая и радостная, сидела за кофеем. Против нее, в покойном кресле, небрежно развалясь и положив ногу на ногу, курила папиросу ее мамаша.

Чарующая красота ее юности не была еще восстановлена, и лицо имело буро-синеватый оттенок, словно не бритое дня три; тонкий нос ее шелушился, под глазами синели круги и длинные тонкие губы были почти черны, прикрывая ослепительно белые зубы петербургской работы. Она была одета в розовый пеньюар, обнажавший когда-то дивные ее руки почти до плеч, — и в этом виде походила более на костлявую смерть, вздумавшую кокетливо принарядиться и закурить папиросу, чем на вдову жандармского полковника.

— Я только не знаю, — говорила Екатерина Егоровна, продолжая разговор, — как мне собраться и сказать мужу об отъезде. Луша не пришла за мною; значит, он меня не спрашивал.

— Пренебреги! — ответила полковница, выпуская дым кверху. — В высшем свете, мой ангел, на мужей не обращают внимания. Они — нуль!

— Но, мама, если он узнал…

— Тем лучше! — и полковница лукаво прищурилась. — Ты уезжай и требуй отдельный вид. Семен Елизарович поддержит тебя. Ты останешься в Петербурге, я приеду к тебе, и мы устроим салон! Ах! — она приняла еще более пленительную позу и предалась мечтаниям. — Мы привлечем к себе всю золотую молодежь. Будем устраивать пикники, гулянья… Я, Катиш, выучу тебя всем тонкостям кокетства, и ты будешь очаровывать! Когда-то я слыла непобедимой; львы были у моих ног.

— Львы, мамаша?

— Ну да, светские львы, глупенькая! — снисходительно объяснила она и вздохнула: — Но твой отец был ревнив и перевелся в провинцию.

В это время в комнату вошла красивая, высокая девушка.

— Тебе что, Феня? — прервала свою речь Колкунова.

— Луша пришла к барыне…

— Луша! — встрепенулась Екатерина Егоровна. — Зови ее сюда! Мамаша, вы позволите?

— Позови ее сюда, Феня, — величественно сказала Колкунова.

Луша тотчас вошла в комнату. Она была бледна и взволнованна.

— Ну, что, Луша? Он зовет? Сердится? — спросила Екатерина Егоровна, нагибаясь через стол.

Луша покачала головою.

— Сидит запершись! — ответила. — Не слышно даже, а Семен Елизарович…

— Семен Елизарович? — удивилась Екатерина Егоровна. — Был?..

Луша опять качнула головою.

— Убиты-с, — тихо ответила она, — сегодня… все в городе говорят!..

Екатерина Егоровна вскочила с искаженным от ужаса лицом.

— Убит? — повторила она и, подняв руки кверху, закричала: — Он, он! О я несчастная! Он и меня убьет. Он грозился!..

Полковница выронила папиросу и всплеснула руками.

— Ах, ужас! Феня, Феня! — закричала она. — Поди, позови жильца нашего, скорее!..

— Алексей Димитриевич рано утром ушли, — сообщила Феня, — за ними сторож приходил. Экстра, говорит, убивство!..

— Вот! — воскликнула полковница. — Луша, ты права! Его убили! О люди! Нет нашего ангела! — Она тоже вскочила и грозно протянула руку: — Но тогда арестуйте убийцу!

— Он, он! — кричала Екатерина Егоровна, бегая по комнате. — Он грозился!

— Барыня! — заговорила Луша, вся дрожа. — Они все взаперти сидят, и не слышно их. Я боюсь идтить туда, потому они, верно, порешившись. Вот ей-Богу!

— Как? — полная нового ужаса, спросила Екатерина Егоровна.

— Не иначе как порешившись! Потому что ничего не слышно. Я даже убегла ночью, а теперь вернулась — и все тихо. Я — к вам!..

— Мамаша, что же мне делать? — простонала Екатерина Егоровна, опускаясь в кресло.

Мамаша развела руками.

— Теперь самое лучшее, — бойко заговорила Феня, — подождать, пока вернутся Алексей Димитриевич. Они законник, и все это им известно. Они и присоветуют!

— Да, да, Катиш! — оживилась полковница. — Это самое лучшее! Подождем его. Ты не уходи от меня… И ты, Луша. Там видно будет. Феня, пойдем! Помоги мне! Ох, как бьется мое слабое сердце!..

Она приложила руку к тощей груди и медленно поплелась из комнаты.

— А я, барыня, сбегаю за вещами и сейчас назад. Опять, квартиру запереть надо! — сказала Луша и, видя, что ее барыня сидит в оцепенении, тихо вышла из комнаты…

Весть о насильственной смерти Дерунова всюду производила ужасное впечатление.

Сергей Степанович Можаев один из первых узнал о ней от Весенина. Он широко перекрестился и сказал:

— Никто не знает своего смертного часа. Какая ужасная смерть! А мы вчера с вами костерили его! Что же, ограблен?

— Нет! — ответил бледный Весенин (он не спал всю ночь). — При нем и часы, и портмоне, и бумажник…

— Странно!.. Злой человек был. Врагов много!

Разговаривая, они прошли в столовую.

За самоваром с бледным, усталым лицом сидела Елизавета Борисовна, подле нее Вера внимательно просматривала газету.

Сергей Степанович ласково поздоровался с ними.

— Новость еще не дошла до вас? — спросил он, садясь к столу.

— Какая? — живо спросила Вера. Елизавета Борисовна только повернула лицо в сторону мужа.

— Дерунова убили! Федор Матвеевич на труп наткнулся, в садике Долинина, у подъезда… Лиза! — вдруг закричал Можаев, вскакивая со стула. — Лиза!

Вера успела поддержать свою мачеху, иначе она бы упала. Мертвенная бледность покрыла ее лицо. Весенин с готовностью налил стакан воды. Можаев стал на колени, схватил руки жены и в испуге встряхивал их.

— Лиза, что с тобою? Очнись! — говорил он растерянно.

Вера смочила водой виски мачехи. Она очнулась. Капли пота выступили на ее лице.

— Простите, — улыбнулась она, — но это так неожиданно. Я не могу. Я выйду. Вера, помоги мне! Спасибо, Серж!

Муж нежно обнял ее и повел из столовой. Вернувшись, он сказал: