неуязвимость, свое превосходство над теми, кто накликает на него беду и прорицает ему смерть.

Еще немного усилий, и шкура будет снята, Пойгин свернет ее в трубку и спустится вниз, к подножию горы, где дымятся яранги стойбища Майна-Воопки. Отсюда, из нагромождения этих скал, оно видится как на ладони. Не здесь ли таился Аляек, когда стрелял по стаду Майна-Воопки? Наверное, здесь. Теперь осталась от Аляека одна шкура. Нет, Аляек, конечно, жив, он ест, пьет, курит трубку, но он не может теперь, как прежде, внушать людям страх. Пожалуй, надо, чтобы каждый чавчыв из стойбища Майна-Воопки получил по куску шкуры этой росомахи, как знак своего превосходства над враждебной людям силой. Да и сам Пойгин возьмет себе, допустим, вот эту лапу или лучше кончик хвоста; он попросит Кайти пришить этот кончик к макушке малахая или прикрепить к связке семейных амулетов.

Вот и все. Шкура свернута в трубку, пора спускаться вниз. Майна-Воопка ждет очень важного совета: увозить или не увозить сынишку на культбазу. Увозить! Конечно, увозить! Пусть Тильмытиль появится в школе в первый же день восхождения солнца, как и обещал его отец.

Взвалив на плечо рулон уже затвердевшей на морозе росомашьей шкуры, Пойгин начал спускаться вниз, направляясь к горной террасе, где оставил собачью упряжку. И вдруг заметил, что из-за каменного мыса ему навстречу вышел человек. Что-то было очень знакомое и в то же время непривычное в его облике. «Так это же Гатле! — наконец догадался Пойгин. — Гатле в одежде мужчины. Вот еще и ему надо пошить из росомашьей шкуры малахай. Тут хватит и для него».

Пойгин сбросил с плеча шкуру, развернул ее, как бы мысленно раскраивая. Опустившись на корточки, потрогал когти на росомашьих лапах; вот этот, сломанный, он подарит черному шаману — именно сломанный! О, это будет подарок не без значения.

Чем ближе подходил Гатле к Пойгину, тем нетерпеливее был его шаг. Не выдержав, он побежал. «Не случилось ли что-нибудь?» — подумал Пойгин. Но лицо Гатле не выражало тревоги, наоборот, оно было радостным. Улыбаясь, Гатле что-то выкрикивал, задыхаясь, на бегу. «О, это ты! Это все-таки ты! — наконец различил его слова Пойгин. — Я узнал тебя, когда был еще в самом низу».

Подбежав к Пойгину, Гатле упал на колени возле росомашьей шкуры, боязливо дотронулся до нее рукой.

— Неужели это именно та росомаха?

— Именно та. Носить тебе из ее шкуры малахай. Гатле сорвал с потной головы малахай, провел обеими руками по коротким волосам.

— Не слишком ли отросли мои волосы? Не пора ли остричься снова?

— Нет нужды. У тебя теперь мужская голова. Даже не узнал тебя сначала… Не могу себе представить, что ты еще недавно был одет в керкер…

— Сжег я свой керкер. Здесь, на горе. Разожгли костер Майна-Воопка и старик Кукэну, и я бросил в него свой старый, полный вшей керкер…

Гатле надел малахай, задумался, уставившись неподвижным взглядом в одну точку. Пойгин внимательно разглядывал его. Было похоже, что отпустила прежняя мука лицо Гатле, исчезли с него следы обиды и отчаянья. И все-таки оно еще не было здоровым.

— Не проклинаешь ли меня, что я изменил твою жизнь?

Гатле встрепенулся, изумленно спросил:

— Я тебя проклинаю?! Да я только о том и думаю, как благодарен тебе…

— Не обижают ли в стойбище Майна-Воопки?

— Нет. Здесь добрые люди. Мне иногда кажется, что все это сон, который вот-вот пройдет. — Гатле помолчал, чему-то печально улыбаясь. — Не хотел тебе говорить… никому еще не говорил… Кое-кто, кажется, хочет разбудить меня…

— О чем ты?

— Я часто ухожу в ночь пасти оленей. Я так люблю ночью бродить по стаду. Случается, что пасу оленей один. И вот уже несколько раз… когда я был один… над моей головой свистели чьи-то пули. Наверное, все-таки не хотят простить мне, что я стал мужчиной…

Рот Пойгина жестко сомкнулся. Он внимательно огляделся вокруг, как бы стараясь уловить ускользающую тень того, кто тайно ходит здесь по ночам со злым умыслом.

— Когда я выслеживал росомаху, мне показалось, что я видел здесь след от нарты Аляека…

— Да, это он. Я однажды гнался за ним. Удивляюсь, почему он не убил меня. У него же винчестер, а у меня только нож.

Гатле вытащил нож из чехла, восхищенно осмотрел его.

— Не убил потому, что боится, — сказал Пойгин, присаживаясь на корточки рядом с Гатле. Взял его нож, повторил в глубокой задумчивости: — Боится. Это значит, что мы показали им свою силу. Но все равно будь осторожен… А нож этот, видно, подарил тебе Майна-Воопка.

— Да, это его нож. Майна-Воопка очень ждет тебя. Тильмытиль стал какой-то странный. Иногда чуть ли не целый день склоняется над своими немоговорящими вестями, что-то шепчет невнятно, поднимает руку, встает, называет имя жены Рыжебородого. Кое-кто в сомнение впал… не помрачается ли рассудок мальчишки?

Пойгин понимающе покачал головой.

— Ничего с его рассудком не случилось. Просто вспомнил свою жизнь на культбазе, заскучал. Надо вернуть его на берег. Я именно это посоветую Майна-Воопке. Послезавтра я тоже уеду на берег. На последнем перевале, с которого видно море, я встречу восхождение солнца.

В лице Гатле отразилось смятение.

— Значит, ты уезжаешь?!

— Да, я уезжаю. Я анкалин. Я не могу без моря. Я уезжаю на берег совсем. Я буду прогонять с прибрежных стойбищ видение голодной смерти.

Низко опустив голову, Гатле с тоской повторил:

— Значит, ты уезжаешь. Как жаль, что ты не успел сменить мне имя.

Пойгин торжественно поднял руку:

— Я сменю твое имя сегодня же в яранге Майна-Воопки. И пусть у тебя будет достойное имя — Клявыль.

Гатле сначала беззвучно пошевелил губами, не смея пока произнести новое имя вслух, потом громко воскликнул:

— Клявыль! Ого, вот это имя! Благодарю тебя, Пойгин. Благодарю мать, родившую тебя. Благодарю землю, по которой ты ходишь, воздух, которым ты дышишь. И хочу тебе высказать просьбу. — Гатле сложил руки на груди, лицо его выражало мольбу. — Не оставляй меня здесь. Не оставляй. Меня убыот, если ты уедешь. Только тебя боятся тут нехорошие люди. Я слышал весть, что Аляек недавно как будто выкрикнул во сне: «Не стреляйте в Пойгина, он вернет пулю обратно, прямо в сердце того, кто стрелял. Не стреляйте. Его надо задушить шкурой черной собаки».

Пойгин усмехнулся, отрезая сломанный коготь росомахи.

— Не знаю, умею ли я вернуть пулю в сердце стрелявшего. Однако разуверять Аляека и его друзей не стану. Хорошо, очень хорошо, что Аляек придумал себе такой сон. Он, конечно, придумал этот сон со страху. Наверное, главные люди тундры заставляют его стрелять в меня. Конечно, ему лучше было бы, если бы его брат задушил меня шкурой черной собаки. Впрочем, Аляек один раз в меня уже стрелял и промахнулся. Как ты думаешь, случайно ли промахнулся?

— Ты вселил в него страх. Ты перекосил ему зрение и отнял твердость руки…

— Может, и так. — Пойгин повертел, разглядывая, сломанный коготь росомахи и добавил с усмешкой: — А это я подарю его брату…

Гатле осмотрел коготь, вернул его Пойгину и снова взмолился:

— Не оставляй меня здесь! Я поеду с тобой. Я готов стать анкалином. Да и какой из меня чавчыв… ни одного оленя.

Пойгин попытался снова свернуть шкуру росомахи в трубку, но она стала уже словно железной.

— Придется унести ее так. — Поправил чехол на поясе Гатле, близко заглянул ему в глаза. — Что ж, пусть будет по-твоему. Ты поедешь со мной!

Гатле долго смотрел на Пойгина, словно не веря своим ушам, наконец тихо промолвил:

— Я благодарю женщину, родившую тебя. Я благодарю землю, по которой ты ходишь, воздух, которым