тундру. Ты должен стать охотником. Будем вместе охотиться. Тогда будет у тебя мясо…

Все гуще становилась синева неба, снова набирал силу мороз, сменив короткую оттепель, все ярче светились костры. То там, то здесь схватывались борцы. Оголенные по пояс, они хлопали в ладоши, резко наклоняясь и воинственно выкрикивая: «Гы-а! Гы-а!» Топтались борцы на снегу, стараясь уловить тот миг, когда можно будет ухватить соперника за ногу или сомкнуть руки на его шее. И кто был попроворнее, резко поднимал ногу соперника, и тот, теряя равновесие, валился на спину. Крики одобрения, незлобивые насмешки, советы борцам оглашали долину.

Молчаливый великан Золотой камень смотрел бесстрастно со своей высоты на то, что происходило в долине, а из-за его спины выглядывала такая же бесстрастна я луна. Пойгин кидал на луну короткие взгляды и думал, что надо было посоветовать Рыжебородому дождаться возвращения в земной мир солнца и провести этот праздник не под луной, а под настоящим светилом.

У одного из костров возникло особенное оживление: оказалось, что там решил испытать свои силы борца сам Рыжебородый. Оголив себя до пояса, он широко раскинул руки, весело выкликая соперника; люди изумлялись тому, что тело его покрыто волосами, в шутку называли Кэйныном — бурым медведем; борцы смущенно переглядывались, не решаясь принять вызов. Но вот вызов принял самый сильный. «Гы-а!» — азартно выкрикивал Рыжебородый, хлопая в ладоши. Двигался он медленно, грузно вдавливая ноги в снег, и казалось, что к нему невозможно подступиться ни с какой стороны. Но сам-то он оказался удивительно цепким и проворным и, что самое главное, — могучим несокрушимо. Зрители не успели даже уловить, как он подмял под себя по-медвежьи обескураженного соперника. Возгласы изумления прокатились над долиной Золотого камня: здесь умели восхищаться ловкостью и силой.

Все выше поднималась луна, крепчал мороз, словно бы разъяренный тем, что люди, которые должны бы дуть на окоченевшие руки, топтаться на снегу, отогревая ноги, наоборот, вытирают потные лица, мчатся наперегонки, обнажив дымящиеся потные головы. Да, им жарко, настолько жарко, что плавится снег под их голыми спинами, когда один борец укладывает на лопатки другого.

Началось состязание в беге. Пойгин не выдержал, побежал в группе молодых парней. Ах, как горячо поначалу взбунтовалась кровь, как перехватило восторгом грудь. Сколько раз он на своем веку оказывался у главного приза первым, разгоряченный, с мокрой головой. Какое-то время Пойгин и на этот раз был впереди всех, но вдруг почувствовал, что грудь не выдерживает, а ноги наливаются незнакомой тяжестью. Мимо, словно стремительные тени, пробегали соперники.

Когда наступила пора поворачивать в обратную сторону, к манящим издалека кострам, Пойгин понял, что оказался самым последним. Это его настолько удручило, что он остановился и долго слушал, как натужно колотится сердце. Было тихо вокруг, только звон в ушах да удары собственного сердца, казалось, заполняли всю вселенную, словно бы замершую от изумления: что случилось с человеком? А человек стоял неподвижно, вглядываясь в седую мглу, сквозь которую едва пробивались мутные, расплывающиеся точки костров. Вдруг взрыв восторженных голосов донесся оттуда, где горели костры: наверное, примчался к главному призу победитель. Кто он? Кто? Э, не все ли равно, ясно одно, что это не он, не Пойгин. На какой-то миг в глазах помутилось так, что мелькнула мысль: «Это опять Вапыскат накидывает на мое лицо шкуру черной собаки». Пойгин протер глаза, глубоко передохнул. Красные точки костров возникли снова. Порой они расплывались, словно бы гасли, и опять ярко разгорались, манили к себе.

Пойгин еще раз глубоко вздохнул и повернулся в сторону Золотого камня. Молчаливый великан отсюда казался чуть-чуть наклоненным в сторону долины; можно было подумать, что он склонился, чтобы убедиться: точно ли случилось невероятное с человеком, которого вся тундра и побережье считали быстрее ветра? Пойгин и сам чуть наклонился, вглядываясь в молчаливого великана. По снежной долине, залитой мертвым лунным светом, мчалась какая-то черная точка. Или волк бежит, или опять превратилась в собаку черная шкура, которой душили его? И мчится теперь злая собака, чтобы перебежать дорогу Пойгину, не пустить его к молчаливому великану. Но Пойгин все-таки поднимется к нему. Он сядет у ног великана и долго будет думать, как жить ему дальше. Оставаться по-прежнему в тундре? Однако странная у него здесь жизнь. Порой представляется, что схватили его за шею, как это делает росомаха, главные люди тундры и клонят, клонят голову книзу, стараясь изгнать из него дух противоборства. Но не был бы Пойгин Пойгином, если бы смирился с ними, с их росомашьей повадкой. Кто здесь не чувствует их зубы? Даже те, кто кочует отдельно от главных людей тундры, кто старается найти свою тропу жизни, даже они слышат, как свистят черные арканы над головами: стада их сгоняют с лучших пастбищ, отбивают целыми косяками оленей, метят своим клеймом. Особенно свирепствует Рырка. А черный шаман все мечет и мечет такие страшные арканы, будто взял их у самой луны. Умеет он вгонять душу в озноб таким несчастным, как Выльпа, кому и без того холодно и голодно. Вот почему Пойгин ни на одно мгновение не мирится с черным шаманом. Порой он видит себя белым оленем, а Вапыската черным. Сплелись их рога, сплелись в смертельной схватке, и тот и другой готовы упасть замертво, но не уступить. Вот такая жизнь у Пойгина в тундре…

Может, все-таки вернуться ему на берег? Он со дня рождения истинный анкалин. Он не может без моря. Да, надо вернуться. Но куда? В стойбище Лисий хвост он ни за что не вернется. Правда, там уже нет Ятчоля, однако Пойгин не забыл, как его заставили увезти свою ярангу и все, что было в ней, в морские льды. Надо все-таки подняться к каменному великану и еще раз хорошо обдумать, как жить дальше…

Кажется, все ниже наклоняется молчаливый великан, вникая в думы человека, которому так необходимо найти самую верную тропу в жизни; мелькает тень ожившей черной собаки, похоже, что она замыкает Пойгина в какой-то заколдованный круг. Ах, как хочется разорвать этот проклятый круг!

Непросто было добраться до Золотого камня. Несколько раз Пойгину, карабкавшемуся по скользким, покрытым инеем скалам, приходилось возвращаться вниз с полпути. Дрожали от усталости ноги, кружилась голова, но он вновь и вновь искал подъем на гору. И все-таки поднялся к молчаливому великану. Здесь Золотой камень был неизмеримо выше, чем виделся оттуда, снизу. Прислонившись всем телом к холодной скале, Пойгин долго вслушивался в гулкие удары собственного сердца; порой ему казалось, что он слышит, как колотится и сердце молчаливого великана. Когда немного отдышался — присел на каменный выступ, направил свой взгляд вниз, туда, где полыхали костры, громко разговаривали, смеялись люди.

Как гулко доносятся сюда голоса. Хорошо, когда радость порождает безудержный смех. Вот чему-то расхохотался торговый человек. Ну и умеет же он смеяться! До сих пор думалось Пойгину, что не может быть веселый человек злым. Не был злым и этот странный пришелец. Только вот как же он посмел сунуть огнивную доску в огонь? Пойгину тогда показалось, что закричал от боли и обиды его главный хранитель очага, закричал совсем по-человечески. Услышал бы этот крик торговый человек, наверное, у него стали бы волосы дыбом. Нет теперь того обожженного и обиженного хранителя очага, да и самого очага нет. Придет пора, и уйдут в море льды, на которых покоится яранга Пойгина и все, что было в ней. Что ж, пусть море примет прежний очаг Пойгина. Пусть. Уплывут в бескрайние дали и хранители его прежнего очага. Пусть будет так. Пойгин поставит новую ярангу, заведет новых хранителей очага. Скорей бы пришла весна. Но прежде чем придет весна, Пойгин побывает на морском берегу. Да, он уедет с Выльпой туда завтра же.

Как там дышится Рагтыне? Она так часто задыхалась, чувствуя боль в сердце… Только бы не резали ее русские шаманы. Конечно, никто ее резать не будет. Рыжебородый не мог обмануть. Кажется, пришла такая пора, когда Пойгин хотел бы сказать, что он верит этому человеку…

На культбазу Медведев выехал вместе с Пойгином и Выльпой через двое суток. Чукчи ехали впереди. Упряжка их была всего из пяти собак. Чукчи соскакивали с нарты и долго бежали рядом с упряжкой. «Видимо, не один раз здесь бились все рекорды по марафонскому бегу, только пока об этом никто не знает», — размышлял Артем Петрович. Порой он оглядывался назад и видел вдали цепочки собачьих упряжек береговых чукчей, которые выехали значительно позже, оставшись разбирать палатки, упаковывать грузы.

Километрах в пяти от культбазы, когда уже перевалили прибрежный хребет, вдруг из-за поворота, огибающего каменный выступ, выехала навстречу упряжка, которую ожесточенно погонял Ятчоль. Позади него сидел Журавлев. По лицу учителя Артем Петрович понял, что случилось несчастье. Спрыгнув с нарты, Журавлев побежал навстречу Медведеву, обгоняя собак.