Рыжебородый еще раз протрубил в трубу и сказал:

— Прошу моих помощников подойти ко мне.

Из самой большой палатки вышло несколько русских и чукчей с карабинами в руках, выстроились у шеста в ровную линию, подняли карабины кверху. Рыжебородый потянул веревку, прикрепленную к самой верхушке шеста, и кусок красной материи начал медленно подниматься. Как только он достиг вершины шеста, Рыжебородый взмахнул рукой, что-то выкрикнул, и его помощники все разом выстрелили в небо.

— Ка кумэй! — пронеслись возгласы изумления над толпами гостей.

— А в нас они стрелять не станут? — приходя все больше в возбуждение, спросил Вапыскат, обращаясь к Пойгину.

— Откуда я знаю, — ответил тот безучастно.

— Ты жег с ним костер, пил чай, отстриг клок его бороды…

— Он сам отстриг клок бороды — как раз для тебя. Можешь подойти и спросить. Он не пожалеет, еще отстрижет.

Рыжебородый между тем снова огласил долину Золотого камня протяжным голосом солнечно сверкающей трубы и громко возвестил:

— Слушайте, слушайте добрые вести! Мы начинаем праздник Настоящего человека. Вы только что видели восхождение красного флага. Я знаю, как вы встречаете восход солнца. Тогда чаще всего звучит ваше замечательное слово «ынанкен! ынанкен!» — «что за диво!». Мне известно, с каким нетерпением вы ждете после долгой ночи наступления дня. День, говорят в вашем народе, — это надежда на благосклонность судьбы. И первый восход солнца не зря у вас именуется Днем благосклонности. Но судьба тогда благосклонна к человеку, когда он берет ее в свои руки. И вот восхождение красного флага на празднике Настоящего человека означает, что отныне вы берете судьбу в собственные руки.

— Куда ведет тропа его мысли? — как бы у самого себя спросил Эттыкай, примечая, с каким напряженным вниманием все гости слушают русского.

— Торговал ли кто-нибудь из вас хоть в одной из наших факторий? Был ли такой случай, чтобы вы почувствовали обман и вымогательство?

И ответили гости:

— Нет обмана.

— Нет.

— Капканы на людей, кажется, там не ставят.

— Значит, не с жадностью, не с алчностью пришли новые торговые люди, а с добром и щедростью. Верно ли я говорю?

— Верно.

— Щедры новые торговые люди, щедры и честны. Только знать хотелось бы… долго ли именно так будет? — спросил старик Тотто.

— Так будет отныне и навечно, — торжественно сказал Рыжебородый.

— Чем поклянешься?

— Вот этим флагом и солнцем. Наступает новая жизнь, имя которой — Советская власть.

— Что это — ваш благосклонный ваиргин?

— Это прежде всего справедливый закон.

— Что такое закон?

— Это запрет на несправедливость и полная воля добру. Я знаю, здесь есть безоленные люди. Справедливо ли то, что они безоленные? Не они ли день и ночь пасут оленей, принадлежащих тем, кого вы называете главными людьми тундры? Но главные люди тундры — это те из вас, кто день и ночь пасет оленей. Вас много, настоящих людей. В вашу честь и произошло сегодня восхождение красного флага. Не вы ли во время отела готовы собственным дыханием отогреть каждого олененка? Не вы ли спасаете оленей и от волка, и от гибельного гололеда? Однако вас самих до сих пор никто не спасал от гололеда несправедливости. Новая жизнь сделает это! Подумайте сами, разве мои слова не имеют силу славных вестей?

Гости зашумели, изумленные говорениями русского. Да, кажется, это были не простые слова, а именно говорения, непривычные и неслыханные доселе. Вапыскат сказал Эттыкаю, желчно усмехаясь:

— Ну, теперь ясно тебе, куда ведет тропа его мысли? А Пойгин, чувствуя, что ему становится весело, произнес восхищенно одно-единственное слово:

— Пычветгавык.

— Кто, Рыжебородый? — остро нащурившись на Пойгина, спросил Эттыкай.

— Именно он.

— Может, может, ты и прав, — очень нехотя, с тяжким вздохом согласился Эттыкай.

Вапыскат с возмущением посмотрел на Пойгина, потом на Эттыкая, ступил шаг, другой с таким воинственным видом, словно собирался броситься на Рыжебородого, но тут же вернулся обратно.

— Я вот встану рядом с ним и скажу свои слова. И люди увидят, кто из нас пычветгавык.

— Давай-ка! — воскликнул вызывающе Пойгин.

И, словно угадав мысли черного шамана, Рыжебородый сказал:

— Пусть тот, кому кажется, что в моих словах нет правды,открыто и прямо мне возразит.

Пойгин с откровенно насмешливым видом повернулся к черному шаману.

— Он, кажется, угадал твои мысли. Иди, иди к нему, иди, возрази. Давай-ка!

— Мы еще заставим тебя самого возразить ему. Ты еще не знаешь, что таят для тебя два патрона, — сказал Рырка и сделал такое движение, будто заряжал винчестер.

— Ну, ну, догадываюсь, один из патронов таит смерть для меня, — очень спокойно, будто вел речь не о себе, ответил Пойгин.

— Да, именно так! Если пуля первого патрона не найдет Рыжебородого, то пуля второго…

Эттыкай дернул Рырку за рукав — дескать, нашел время для подобных разговоров. Тот хотел сказать Эттыкаю что-то резкое, но лишь свирепо прокашлялся.

— Ну, есть такой гость, который хотел бы со мной поспорить? — Рыжебородый еще немного подождал. — Значит, нет. Но вполне вероятно, что кое-кому и хотелось бы со мной поспорить. Что ж, не будем торопиться. Возможный наш спор доведет до конца сама жизнь. Бывает и так, что к справедливости приходит даже тот, кому она поначалу кажется страшной. Такому человеку мы всегда ответим благосклонностью и уважением.

— Пычветгавык, — опять повторил Пойгин и, даже не глянув на главных людей тундры, пошел с независимым видом к одному из костров, возле которого увидел Выльпу.

Рыжебородый вошел в толпу гостей и, взяв под руку старика Тотто, повел его к самому большому костру.

— Этот старый почтенный анкалин был недавно спасен от голодной смерти. Я постелю у костра шкуру белого оленя, усажу Тотто, как самого почетного гостя, и пусть он расскажет, кто его спас.

Рыжебородый принял от своих помощников белую шкуру, постелил у костра.

— Садись, дорогой гость культбазы. Женщины, налейте ему чаю.

Высокий старик, глаза которого казались пустыми глазницами, настолько глубоко провалились они, уселся на шкуру.

— Вот кого при новых порядках усаживают на шкуру белого оленя, — угрюмо сказал Рырка. — Он еще и Выльпу рядом с ним посадит, забыв, что у него всего четыре оленя…

— Нет, он это знает и помнит, — возразил Эттыкай. — Именно потому и воздает почет.

Рырка в крайнем недоумении пожал плечащ.

— Я вижу, у этого русского все наоборот. Такого не было еще со дня творения. Не пойму, глупость это или…

— Нет, не глупость, — не дал досказать Эттыкай. — Это умысел…

— В чем его смысл?

— Отнять силу у нас с тобой…

И опять Рырка свирепо прокашлялся.

Старик Тотто, выпив чашку чая, начал раскачиваться, настраиваясь на говорения об отогнанной