случайный крик птицы.

Казалось, по мере того как солнце поднималось все выше и выше, а утро разгоралось все сильнее и сильнее, звуки начинали стихать, песни птиц замирали, а потом прекратились совсем; я больше не слышала всплесков, и даже листья перестали шелестеть, как только стих ветер.

В моей зеленой палате стало душно. У края волос и на верхней губе выступил пот. Комар зажужжал у самого уха. Я поднесла руку к лицу и медленно отмахнулась от назойливого насекомого. Маленькое ружье осторожно положила рядом с собой на дощатый пол. Я посмотрела на часы. Они остановились.

И в этот момент началось что-то странное. Мое сердце сжалось, как у попавшей в клетку птицы, когда я поняла, что не знаю, который час, и, хотя я уверяла себя, что это не имеет никакого значения, сердце продолжало трепетать, как воробей. Я посмотрела на шатер из листвы над головой, затем вниз на землю и ручей, но не смогла определить, изменилось ли положение солнца на небе. В ушах начался какой-то шум, я поняла, что это шум крови, стучащей, как барабан в тишине, тонкое пульсирующее жужжание, которое постепенно возросло до рева водопада и, казалось, заполнило весь мир. Однако каким-то непонятным образом этот шум не нарушал огромную, бесконечную тишину, окружавшую меня. Мне внезапно пришла мысль, что нужно сделать все, что возможно, только бы не нарушить безмолвие леса.

Паника накатывалась на меня, как волна, и я не могла даже пошевелиться, чтобы справиться с ней. Она рассыпалась надо мной, подобно холодному соленому морю, и увлекала вниз. Стихия была бездонна, казалось невозможным выбраться на поверхность, а в черной глубине ждало только отчаяние.

Я сидела, обхватив голову руками, уткнув ее в колени, и ощущала абсолютный, смертельный страх. Все было ужасно: моя слабость и неспособность позаботиться о себе и дочери, разбитый брак, мое избитое тело, расстроенные нервы дочки, тайный темный изъян, спрятавшийся где-то внутри, который испортил мою жизнь и неизбежно будет продолжать делать свое дело и дальше, любовь, которая ранила и убивала, жизнь, висевшая над пропастью, и смерть, ожидавшая меня в конце всего этого кошмара…

Прошедшие годы, страх перед годами грядущими, потери и одиночество. Вот! Вот в чем все дело — одиночество…

Оно расположилось подле меня. Дикое, абсолютное, пустое и бесконечное, одиночество изливалось из меня, как родник. Я была одновременно его источником и его жертвой. Я буду носить его внутри, куда бы ни пошла, и в конце концов оно навсегда унесет меня с собой…

Шатаясь, я поднялась на колени. Пот заливал лицо. В панике я начала карабкаться вниз по лестнице. Сейчас я побегу, побегу через лес, туда, где другие охотники. Я побегу обратно в дом и найду кого-нибудь, кто отвезет меня к дочке.

— Хилари, Хилари, — шепотом раз за разом повторяла я, — иду, крошка, иду!

Вдруг я поняла, что просто не имею понятия, в какую сторону нужно бежать. Во всяком случае, до дома я добраться не смогу — он расположен за много миль отсюда, за лесом таким густым, что никакая дорога или тропинка не могла бы пробраться через него.

Грунтовая дорога закончилась задолго до того, как мы с Клэем добрались до ручья. Мой проводник ехал через подлесок, чтобы добраться до воды…

И я осталась на месте, стоя на коленях. Мне хотелось закричать, поэтому пришлось зажать рот руками. Я знала, что не смогу произвести никакого звука, не смогу выстрелить из ружья. Во всей окружающей меня зеленой пустоте звук будет расти, пока не заполнит собой все небо и не коснется края земли. На свете не было ничего, что могло бы остановить этот звук.

Я осела на платформу, как мешок, легла на бон и расплакалась. Плакала громко, стонала и рыдала и, кажется, даже визжала от горя и ужаса. Плакала так, как не плакала после побоев Криса, после смерти щенка, после развода. И выплакала наконец всю ярость, всю безнадежность и печаль, которым так долго не разрешала выйти на поверхность. Я плакала по надежде, помощи и жалости, зная, что они не придут.

Помню, как я скулила:

— Мне нужна моя мама, мне нужна хоть чья-нибудь мама!..

И понимала, что это невозможно.

Наверно, я плакала целый час, хотя, конечно, час уж слишком много. И в тот момент, когда я в конце концов остановилась от усталости и изнеможения, поднялся небольшой ветерок, прокравшийся через дубовую листву. Я с благодарностью подставила ему иссушенное слезами горячее лицо, потерла кулачками, как обиженный ребенок, распухшие глаза и посмотрела вниз на ручей.

Весь покрытый солнечными пятнами, спокойный, как вечность, несмотря на то что ветерок и резвился в верхушках деревьев над ним, ручей был пустынен и тих. И вдруг все изменилось.

Бесшумно и не поднимая зыби, он брел вниз по ручью, к острову и дубу, а каноэ, следующее за ним, казалось, скользит по черным водам беззвучно, как по волшебству. Я видела, как вода расступается перед его ногами и закручивается серебряными водоворотами у носа каноэ, но все равно не могла расслышать ни звука.

Он мог быть видением, рожденным пустынностью и тишиной, созданным лесами или бесконечностью времени, стройный и гибкий, с темной ножей и черными волосами. Его голова была опущена вниз, и волосы в беспорядке падали на лоб и лицо. Солнце, бьющее в воду ручья, освещало его обнаженное тело.

В лодке лежал крупный серо-коричневый олень, самец. Его голова свешивалась через борт так, что большие, вылинявшие до белизны рога тащились по воде, оставляя водовороты в непрозрачной зелени ручья.

На корме каноэ, на сиденье, лежал лун, не такой, как Картер вынул сегодня утром из багажника автомобиля, а простой деревянный, с изящным полированным изгибом и туго натянутой тетивой. Рядом лежал колчан со стрелами.

Я не могла разглядеть крови на теле оленя. Он выглядел так, будто лег отдохнуть в лодку охотника, если бы не темный глаз, подернутый пленкой и посеребренный смертью.

Мужчина потянул лодку к островку и вышел из воды на мох. Я наблюдала за ним, как во сне. Мне не приходило в голову, что он мог увидеть меня на дереве. Он и не увидел.

Его тело было подтянутым, коричневым и словно отполированным водой, гибким и красивым. Длинные и гладкие мускулы играли на руках и плечах, когда он вытаскивал из лодки за рога оленя и тащил его, чтобы положить прямо под деревом.

Звуки как будто все еще не проникали через густой заколдованный воздух. Я могла подумать, что этот мужчина создан моим воображением и соткан из страха и душевного напряжения. Но темное тело было бесспорно реальным. Мускулы играли, когда он укладывал оленя на бок и запрокидывал назад его голову так, что белое горло сияло, а черные мертвые глаза смотрели прямо вверх, на меня. Олень лежал естественно и величественно, словно это было предусмотрено ритуалом.

Я старалась сдерживать дыхание и сидеть Неподвижно. Почему-то я знала, что мужчина не будет смотреть вверх. Он был совершенно один рядом с убитым оленем.

Бесшумным шагом он направился к каноэ, подцепил со дна нож, вынул его из чехла и вернулся к туше.

Половые органы мужчины были развиты и совершенны и находились в состоянии сильнейшего возбуждения. Я не могла отвести глаз. Человек нагнулся, что-то пробормотал в мертвое ухо, взял лист дуба с земли и положил его на свисающий язык оленя.

И потом медленно провел ножом по горлу животного. Кровь брызнула и забила фонтаном. Мужчина, полуприсев, оставался недвижим долгое время, кровь обрызгала его колени.

Длительная, сильная дрожь пронзила его тело, он медленно протянул руку к горлу оленя, которое, как помпа, выталкивало кровь, поднял испачканную кисть и нанес красные полосы на все свое тело.

Потом мужчина наклонился над черным раскрытым ртом животного и легко, нежно поцеловал его. Это был почтительный поцелуй, священный символ. Все еще полуприсев над оленем, человек прошептал что-то. Легкий ветерок сквозь звенящую тишину и неподвижность донесли до меня его слова: „Спасибо!'

Сказав это, мужчина встал и откинул назад темные волосы, и я увидела то, о чем знала все это время, — это был тот человек, которого я встретила неделю назад на темной автостоянке колледжа. В его глазах застыли слезы.