Штефан, к удивлению вселенной, не наказанным им, султаном Мухаммедом, самым могущественным властителем в этом мире?

На совете падишах объявил срединное решение. Подождать еще — окончания дела Пири-бека и других решительных предприятий, совершаемых с помощью союзников и друзей. А там — ударить снова всею силой, если потребуется — новой армией, с поддержкой орды. «Ваши смелые речи угодны всевышнему, — заключил, как всегда, Мухаммед свой диван. — Мы будем сражаться, и победа будет нам милостью и даром всемогущего аллаха».

Султан усмехнулся, чуть заметно помотал зеленой скромной чалмой. До чего ж жаждут крови здешнего бея сбежавшие от него бояре — Роман Гырбовэц, Сингурел и Пырвул. И новые мусульмане, чьи корни догнивают в здешних землях, — такие, как Саидир, носивший звание тайдже — начальника акинджи. Саидир был внуком богатого и славного боярина Дружи Старого, ближнего сановника господаря Александра Доброго, деда нынешнего господаря. Неужто на свете есть люди, у коих, если коснуться земли пращуров, рождается только злоба?

Пусть ненавидят, пускай лютуют. Делу султана Мухаммеда, делу народа осман ненависть и злоба ренегатов и кяфиров-предателей лишь на пользу. Пусть злобствуют больше всех, увлекая и тех осман, у коих благоразумие соседствует с отвагой; эти люди уже более турки, чем сами турки!

Близ южных ворот троих всадников — четвертый, палач и тень султана Кара-Али, следовал поодаль — встретила сплошная пелена смрадного дыма. Господствующие ветры в долине Сучавы дули с северо- запада, великий визирь Махмуд приказал устроить в этом месте костры, на которых сжигали тела умерших от холеры и моровой язвы. Мухаммед свернул в сторону прямо к лагерной ограде, и проехал вдоль земляного вала, зорко приглядываясь к каждой мелочи, но продолжая думать о своем. Мусселимы, саинджи и их начальники хорошо знали, что может последовать, если хотя бы одно бревно в частоколе покосится или будет шататься, если в откосах вала где-нибудь обнаружится изъян. Поэтому ограда всегда оказывалась в полном порядке. Султан тоже знал, почему так стараются квартирьеры и саперы его необъятного стана; потому только сильный приступ болезни мог помешать ему совершить свой ежедневный объезд.

Султан Мухаммед неукоснительно выполнял все обязанности, связанные с тем, что он считал освященной самим аллахом службой народу осман. Прежние султаны — предшественники славного Мурада — были твердо убеждены, что народ осман создан лишь для службы своему повелителю; падишах есть земная тень аллаха, господь же выразился понятно: «Я создал джиннов и людей, чтобы они мне поклонялись». Отец, султан Мурад, объяснил юному Мухаммеду: эта фраза в Коране — иносказание, поклонение господу для монарха состоит в служении тому народу, над коим поставил его аллах, чтобы денно и нощно о нем заботиться. И Мухаммед всю жизнь ревностно следовал завету отца, неся свою службу народу осман — конечно, так, как он понимал свой долг, в великом и малом. В эту службу входили ночные обходы его городов, лагерей, тюрем, нежданные появления в арсеналах и на галерах, приходы в суд, когда сам султан, взяв на время свитки законов из рук пораженного страхом кадия, по-своему рассматривал дела и тяжбы и выносил решения, не так уж редко отдававшие в руки ката неправедного или оплошавшего судью. В походе эта служба включала проверку постов и такие вот объезды укрепленного частокола и ворот.

Время для осмотра было обычное. И сам султан, да и сановники, сопровождавшие повелителя, вдруг резко натянули поводья, увидев мусселима, мирно спавшего на поросшем уже травой, хотя и покрытом вездесущим пеплом откосе вала.

Мухаммед подъехал поближе. Мусселим, совсем еще юный, спокойно почивал на боку, подложив под голову ладонь; красный халат — униформа войсковых квартирьеров — слегка откинулся, алая шапка чуть съехала на сторону. Молодой красавчик — правильные черты его безбородого лица еще не были искажены печатью лишений — не думал просыпаться, отложив в сторону арбалет, с которым, видимо, стоял здесь на страже, не ведая, какое пробуждение ожидает его в этот день. Мастер Кара-Али приблизился, ощерясь, в ожидании неминучего приговора, но султан не спешил; чувствительный когда-то к мужской красоте, Мухаммед с сожалением любовался задремавшим мальчишкой, которого, повинуясь долгу, сейчас должен был обречь на смерть.

Наконец султан, чуть вздохнув, едва кивнул. Мгновенно соскочив с коня, палач вынул из-за пазухи тонкий черный шнурок и, подойдя к спящему, перевернул его на спину ногой.

Раздался чей-то сдавленный крик. Мастер Кара-Али, побледнев, отпрянул. Тело мертвого мусселима медленно повернулось, и присутствующие с ужасом увидели на его щеке и шее до сих пор скрытые багрово-синие пятна — страшные знаки бубонной чумы.

Мухаммед, пересиливая боль и слабость, с трудом завершил объезд, не дал внести себя в шатер — ушел в него сам, слегка опираясь на Иса-бека. И упал без чувств на ковер. Султана раздели, удобно устроили на ложе; хаким велел искусным гулямам растереть тело повелителя своими целебными настоями, осторожно влил ему в глотку несколько капель живительного бальзама. Мухаммед, незаметно для врача, вскоре пришел в себя. Боли уже не было — только слабость и глубокое равнодушие. Почему внезапная встреча с умершим от болезни мальчишкой-мусселимом так разволновала его, стольких людей посылавшего на смерть? Султан не мог этого понять.

Мухаммед приказал себя одеть; превозмогая внутреннее опустошение, султан вышел из шатра и воссел на высокое кресло, на котором вершил суд, наблюдал за казнями и допрашивал пленников. Выпрямившись на подушках, отослал восвояси вельмож. Трупы мучеников, разбросанные по площади, висевшие еще клочьями мрака на почерневших от крови кольях, странное дело, не вызывали в нем недавнего чувства, но слабость, необычно глубокая, не оставляла его. Султан старался, тем не менее, выглядеть бодрым, зная, что за ним с любопытством и страхом тайком наблюдают тысячи глаз, и долго, до темноты не уходил в свой покой.

В одном из отделений его полотняного дворца послышался легкий шум: журчала и плескалась вода, звенели тихо какие-то сосуды, шуршала бумага и ткани. Это его хаким с помощниками готовил полоскания, притирания, лечебные напитки. Думать снова о воинах, Штефане, Пири-беке, о чуме и голоде в лагере не было ни сил, ни смысла. И султан, полузакрыв глаза, неспешно отдался своим мечтам. Журчание и плеск воды унесли его к райским кущам стамбульского сераля, в рукотворные эдемские сады, где под легким ветром с Босфора шумит листва гранатовых деревьев и пальм, лимонов и померанцев, где разливают благоухающий дурман цветы, аромантые, как курильницы, и золотые курильницы, прекрасные, как цветы. Где с мелодичным смехом плещутся в бассейнах из алого камня дивные тела богоподобных наяд — его одалисок, давно уже не бывавших на ложе своего повелителя султанских наложниц, танцовщиц и жен. Может быть, за все мученья, испытанные им в походе, в служении народу осман, аллах, по заступничеству пророка Мухаммеда, ниспошлет Мухаммеду-царю давно не испытанное, по его же вине утраченное счастье пожелать женщину и насладиться близостью с нею. Может быть, именно в этом тайна его болезни и немощи, его поражений и неудач. И придет к нему с женской лаской исцеление, и вернутся сила и воинское счастье.

Многие, многие думали о том же в лагере турок в это самое время. О доме, женах и детях, о саде среди каменных стен казавшегося отсюда раем пыльного двора. О ветре с моря или с гор, о шорохе травы под копытцами мирно пасущегося стада. А мессер Джованни Анджолелло мечтал о заветном дне, когда он, оставив службу у Большого Турка и отправив через надежных генуэзских банкиров нажитое богатство в Италию, введет наконец рожденную на древнем Днестре красавицу Анику в свой новый, роскошный дом в родной Виченце. Когда он купит в этом тихом городе скромную контору нотариуса и заживет спокойной жизнью, вдали от султанов и визирей, от схваток в чистом поле и под стенами крепостей.

Только этим надеждам, пожалуй, и суждено было сбыться из всех, какие в этот вечер поверяли в турецком стане человеческие трепетные сердца Мухаммеду или божьей матери, всемогущему аллаху или кроткому Иисусу Христу.

Князю Штефану Молдавскому, как всегда, не сиделось на месте. Даже самый малый повод неизменно использовался им, чтобы потребовать коня и поездить по шляхам и тропам, недоступным для