рукавицей рот и поволокли к своему сотнику.

Войку встретил ослушником грозным взглядом: по законам отряда очень строгое наказание полагалось за их проступок. По знаку Чербула пленника развязали, поставили на ноги, выдернули кляп. Но до того брыкавшийся, мычавший ясырь, остолбенело воззрившись на сотника, с радостным стоном повалился на колени и обнял его ноги.

Войку всмотрелся со всем вниманием сквозь сгущавшийся сумрак. Перед ним заливался слезами радости его земляк и недавний спутник, белгородец Переш.

— Вот и ты, мой брашовский друг, — с сочувствием прозвучал рядом голос немца-аркебузира. — Клаус не дурак. Клаус знал, что ты появишься среди нас опять.

Несколько минут спустя, догрызая ребро дикой свиньи — лакомство, которого он давно был лишен, — Переш рассказал свою нехитрую историю. Охваченный ужасом смерти в османском лагере, под страшным взором турецкого царя, Переш уклонился от геройской кончины, уготованной его товарищам, объявив, что готов принять веру турок.

Войнику, не мешкая, обрили голову. Над ним на следующий же день произвели жестокую, хотя и малую операцию, без которой не может появиться ни мусульманина, ни иудея; как ни была мизерна вызванная этим потеря, она оказалась мучительно болезненной, у Переша начался сильный жар, несколько дней он не мог ходить. Турецкие хакимы и взявшие его под свое попечение войсковые дервиши, однако, заботливо ухаживали за прозревшим неверным, помогли ему встать на ноги. Потом дервиши и злой мулла терпеливо и долго учили паренька из Четатя Албэ своему языку и вере. И вот он стал мусульманином Али.

Переша вначале прочили в янычары, однако, узнав, что он учился у оружейника, поставили под начало мастеров-джебеджи, отряженных арсеналами Порты в великую армию; это было все-таки лучше, чем воевать в янычарской орта. Парень старательно работал и молился, мулла и начальники были им довольны, дервиши-воины ласково похлопывали его по плечу, суля мученический венец газия ислама и вечное пребывание в раю. Понемногу все забыли, что он сын Молдовы, вчерашний кяфир; в армиях султана всегда находились во множестве искатели счастья, сменившие веру или готовые ее сменить. Переш-Али удостоился доверия и чести: вместе с другими джебеджи ему поручили сопровождать в походе войско Пири-бека, ведать исправностью его арбалетов, пищалей и орудий. Молодой белгородец начал с надеждой посматривать по сторонам дороги — куда бы удрать; до сих пор удобного случая не слала ему судьба. И вот…

— И вот ты, сыне, среди братьев, — сурово молвил старый Палош. — Кто же ты теперь, бесермен Али или христианин Павел, каково, кажется, твое человеческое имя?

Переш растерянно воззрился на седого десятника.

— Сам того не ведаю, отец, — признался парень. — Правду сказать, был у меня уже случай вернуться в христову веру, когда мунтяне начали уговаривать перейти в войско Лайоты-воеводы. В мастерах оружейного дела у них большая нужда. Только я не захотел. А теперь? — Переш озабоченно почесал в затылке, решая мучительную для него задачу. — Теперь я поел свинины! — нашелся он наконец. — Теперь, стало быть, у меня нет ничего общего с их пророком, я могу опять молиться Христу!

Слова войника были встречены дружным, но тихим смехом. Тайные тропы леса, всегдашняя близость врага отучили бойцов отряда смеяться громко.

— Это решат попы. — Войку властным жестом прекратил начавшийся было диспут о вере, сейчас было важно иное. — Скажи лучше, Переш, куда ведет своих воинов старый бек?

Молодой белгородец этого не знал. Но сметливый и наблюдательный малый, хорошо запоминавший увиденное, Переш многое мог рассказать. Он сообщил о том, какое вооружение, пригодное для осады, везет с собой Пири-бек, сколько у него людей, каковы начальники орта, белюков и алаев, какое впечатление производят мунтянские стяги. Переш поведал о том, что к войску осман пристало полтысячи ратных слуг, большей частью — бывалых наемников, приведенных молдавскими боярами, что с ними привезли под стражей с женой и сыном пленного куртянина, в котором кое-кто из войников признал пана Инкула, ближнего дьяка Штефана-воеводы. Наконец, проходя ночью по нужде вблизи сераскерова шатра, Переш уловил обрывки беседы, в которой явственно прозвучали слова «грамота», «лист», «печать».

Войку, Кейстут и Кристя переглянулись. Сведения, доставленные войником, наводили на любопытные мысли.

— Пленника с женщиной содержат в строгости? — спросил Чербул.

— Стерегут днем и ночью, — кивнул Переш, доставая из углей еще одно свиное ребрышко. — Мальчишку тоже не отпускают ни на шаг. Везут с бережением, на особом виду, иногда связанными. Разговаривать с ними никому не дозволяют.

— А ты бы не смог пробраться, спросить?

Переш в недоумении воззрился на Войку. Парень уже не гадал избавиться от двойных цепей — вражьей службы и чуждой веры, — коими сковала его вдруг немилостивая судьба. И вот уже речь о том, что он должен вернуться, надеть опять ненавистную личину послушного ренегата; это могло быть теперь смертельно опасным для него: новообращенного аскера могли уже хватиться, турки тоже были не дураки. Но Переш давно знал Войку, земляка и сверстника, начальника и друга. Переш не мог усомниться: то, что Войку считал нужным, надо было сделать.

— Я исполню что скажет твоя милость, — сказал войник. И добавил, что в эту ночь на страже у лагеря должен стоять янычар Вали, в прежней жизни Любомир, болгарин, с которым он сдружился, который, как и он, мечтал о воле, о том, чтобы сбросить со лба проклятый беловойлочный кавук.

Переша проводили к тому месту, где он был захвачен, парень растворился во тьме. А следующим вечером, на новом привале, опять приполз к своим. В прошлую ночь, с помощью Любомира, незаметно возвратившийся в турецкий стан мнимый ренегат сумел-таки подобраться к шатру из верблюжьей шерсти, где сераскер опять советовался с мунтянами и предателями-боярами, со своими агами. Из их разговоров стало ясно: враги везут поддельную грамоту, от имени воеводы; в ложном листе говорится о том, будто князь Штефан посылает в Хотин тысячу лучших воинов и витязей, чтобы усилить защиту крепости. Мнимых княжеских воинов, поверив грамоте, пыркэлабы должны впустить, и тогда эти люди — ратники Карабэца и его бояр — откроют ворота всему войску Пири-бека.

Ложную грамоту Штефана-воеводы, для большей веры, начальникам Хотина должен самолично вручить известный своей преданностью господарю искусник писцового дела пленный дьяк Ион, под надзором боярских сотников. А чтобы дьяк, в душе верный долгу, не упредил о задуманной хитрости государевых людей, жена и сын Инкула под крепкой стражей останутся в руках врагов. Одно неосторожное слово дьяка станет смертным приговором для этих близких ему беззащитных существ.

— Спасибо, друг, — сказал Чербул, выслушав земляка. — Теперь мы знаем, как велико коварство врага; теперь оно не застанет никого врасплох. Дело сделано, оставайся с нами.

— А как же мой друг Любомир? — спросил белгородец. — Можно привести его тоже к вам?

Чербул ненадолго призадумался. Исчезновение одного новообращенного оружейника вряд ли всполошило бы сераскера, одного человека могли похитить, убить. Бегство двоих недавних христиан, напротив, могло вызвать у Пири-бека серьезные подозрения, побудить его к особой осторожности.

— Выбирай, — решил сотник. — Либо ты останешься с Любомиром у турок — до поры, либо у нас, но без него. Лучше тебе, конечно, вернуться.

Переш с сожалением повязал снова чалму.

Цель похода Пири-бека приближалась неотвратимо. Утро последнего дня пути вывело отряд Чербула на поляну, на которой турки покинули свой ясырь. Женщины, измученные голодом и жаждой, бессильно повисли на веревках, многие были уже без сознания. Воины развязали несчастных, напоили их, дали хлеба и брынзы.

Придя в себя, женщины сидели скорбным кружком, поникнув, не смея взглянуть на своих спасителей, — брошенные игрушки ненавистного врага. Воины в молчании глядели на вчерашних турецких пленниц, не решаясь ни приблизиться, ни завести с ними речь. Каждый воин и муж всегда помнил, что его возлюбленную, супругу могут похитить, взять силой, и не единожды. Что в чужой воле, в чужих руках его женщина может провести неделю, месяц, год — если ей еще суждено вернуться. Невольная измена всегда оставалась возможной, и к такой неверности относились иначе, чем к обычному женскому обману из слабости или распущенности. Эти несчастные отнюдь не по доброй воле побывали на ложах супостатов. И