все-таки никто не мог пересилить себя, сказать им слово, хотя многие и были настоящими красавицами. К скорбному кружку пленниц наконец подошел старый, мудрый воин Палош.

— Кто из вас ныне, бедняжки, своей красе — хозяйки! — со вздохом молвил седой десятник. — Не стыдитесь же, не вы повинны в своей беде. На людях ваш стыд лежит пятном, на ворогах, вас пленивших. Да на нас, не сумевших вас защитить. Идите с миром в родные места, да не постигнут вас более неволя и новые насильства.

Оставив женщинам, сколько можно было, припасов на дорогу, люди Чербула погнали дальше коней.

Вечером держали последний боевой совет. Наметили, как действовать далее. Было решено, что Войку Чербул, вместе с Кейстутом, Негрулом, Чубарэ и двумя десятками других воинов немедля поспешит к крепости. Большая часть отряда, под главенством Палоша, останется у осман в тылу. Было ясно, что туркам придется выжидать, мунтяне и турки не покажутся в виду Хотина, пока люди изменников-бояр не вступят в бой внутри крепости, не отворят ворота. Палошу надлежало сделать все, что было в его силах, чтобы задержать осман и мунтян, отсечь их, насколько возможно, от предателей, которые постараются открыть им дорогу в Хотин обманом.

Стрела просвистела у самого уха и впилась, дрожа, в толстую доску в кузове высокой турецкой арбы. Мессер Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли, с уважением взглянул на зловещую гостью, посланную с немалого расстояния из-за лесных кустарников: у стрелявшего был добрый лук и меткий глаз, на палец бы левее — и в лагере стало бы больше одним мертвецом. А их в эти дни и так хватало — от голода и болезней, от выстрелов из леса и внезапных нападений воинов-молдаван.

— Пойдем отсюда, Саид, — сказал мессер Джованни чернокожему телохранителю и слуге, последнему, которого не прибрал еще в сладостные сады пророка архангел Джебраил, разносчик смерти. — Эти люди не понимают, что свежий воздух нужен и нам с тобой.

Анджолелло медленно возвращался к своему шатру. Вид лагеря не радовал верного секретаря и биографа султана Мухаммеда. Слой черной пыли на шатрах и возах, на самой земле в турецком стане становился все плотнее и толще, ноги все глубже вязли в этом траурном ковре, к полудню наливавшемся сухим, нестерпимым жаром. Черная пыль набивалась в ноздри людей и животных, хрустела и скрипела на зубах, проникала в шатры, портила пищу и воду, примешивалась к пороху, отчего выстрелы из пушек и аркебуз становились слабее и звучали глуше. При ветре черная пыль, от которой нигде не было спасения, застилала собою солнце, но от этого в лагере, казалось, еще более усиливались духота и зной. Люди двигались по стану медленно, словно сонные мухи, осоловело глядя перед собой. Даже у лавок бакалов и бозаджи, возле которых раньше непрерывно толпились воины, теперь не было ни души. Только водоносы со своими бурдюками и кружками еще плелись по лагерю, предлагая теплую воду из реки Сучавы, но никто не мог уже в них узнать прежних юрких, бойких на язык сакаджи.

Мессер Джованни из последних сил добрался до своего жаркого ложа, сбросил одежду, повалился на подушки. Рука нашарила узконосый и стройный серебряный кувшин. Итальянец с отвращением хлебнул глоток воды, подогретой нескончаемой жарой, и снова вытянулся без сил на шелковой простыне. «И создан человек из воды изливающейся», — с иронией всплыл в мозгу когда-то понравившийся стих из Корана.

Анджолелло снова вспомнилась чуть было не поразившая его стрела — он подумал о ней без страха, лениво. Каждый день бедного Джованни, как и многих иных обитателей лагеря, неудержимо тянуло к частоколу, окружавшему стан осман. Оттуда было недалеко до леса, оттуда виднелись изумрудные, прохладные, живительные покои этого необъятного райского дворца. Мессеру Джованни слышалось даже порой пение птиц, журчание родников. Но прохлада кодр для осман оставалась приманкою смерти, чем дальше, тем более опасной; даже вожделенное любование ею из-за тына могло, как случилось с ним сегодня, приманить безжалостную стрелу. И все-таки многие, преступая запреты начальников, отваживались пересечь опушку леса. Их тела неизменно находили потом, подброшенные под лагерный частокол.

Жизнь в стане великой армии была невыносимо тяжела. Сучавская крепость не сдавалась, предпринимаемые все реже вялые попытки овладеть ею штурмом оканчивались плачевно. Армия осаждающих сама оказалась в осаде, все более губительной и жестокой. Подвоз прекратился почти совсем, обозы гибли в пути. В конце концов стало ясно, что наладить снабжение великого воинства невозможно вообще: количество войска, которое приходилось посылать с каждым караваном, было так велико, что ему едва хватало на дорогу тех самых припасов, которые оно должно было доставить. Армия голодала, призраки чумы и холеры сгущались в тучах пыли, проносившихся над станом, муллы и дервиши каждый день отпевали все новых мертвецов.

За шесть бурных лет, проведенных мессером Джованни среди ближних людей султана Мухаммеда и его покойного сына Мустафы, уроженец далекой Виченцы успел полюбить позолоченную клетку, в которой жил, с гордостью именуя себя говорящим попугаем великого падишаха. Полюбил даже страшного своего хозяина, в любое мгновение способного мановением пальца обречь его на смерть. И теперь мессер Джованни испытывал страх — за свою обитую парчой удобную темницу, за повелителя и кумира, у которого он жил в вечной опасности, но также — в почете и холе. Мессер Джованни был не только секретарем, но и другом султана — в той мере, в какой это было возможно, — и ближайшим советником. Его слово в часы их бесед могло оказать воздействие на будущие движения огромной империи, ее армий и флотов, конечно, в той мере, в какой это было возможно с Мухаммедом, с его проницательным умом, человеком, ни разу в жизни не поддававшемся ничьему влиянию, если не считать его отца Мурада. Теперь султан, презрев болезнь, предпринял трудный поход, и Анджолелло начинал по-настоящему беспокоиться о судьбе своего покровителя, а значит, и о собственной будущности.

Положение великой армии султана Мухаммеда становилось все более трудным; а до дня Касыма в первых числах христианского ноября, когда войска и боевые корабли турецкого царства уходят на зимние квартиры, оставалось уже меньше двух месяцев. День за днем все больше осман начинало понимать, что кампания проиграна.

Джованьолли, надо сказать, с недоверием относился к различным начинаниям, предпринятым в последнее время Мухаммедом по настояниям сераскеров и визирей, по замыслам мунтян и перешедших на его сторону молдавских бояр. Особенно к походу на север княжества. Пири-бек был хорошим тактиком, Пири-бек был фанатиком, умел водить полки в бой; но стратегом он не был, а взятие важной и сильной крепости могло потребовать как раз талантов стратега. Мессер Джованни знал и о других хитрых ходах, подсказываемых султану мунтянами и молдавскими боярами, и его пугала благосклонность, с которой к ним прислушивался Завоеватель, коему подобная возня раньше всегда претила. Дело плохо, когда опорой становятся предатели, когда приходится прибегать к хитростям; значит, лев превращается в лису, значит, сила уже не за ним, ибо сильный приходит и берет, что ему захотелось, не хитря и не надеясь на козни. Что происходит с султаном, почему лев терпит такую мышиную возню?

А время торопит, время требует решений, достойных великого царя. Венгерское войско князя Батория, подошедшее к карпатским перевалам, вовсе не было пустой угрозой; загадка короля Матьяша разрешилась не лучшим образом для султана. Да и была ли в его поведении тайна? Блистательная Порта все эти годы была в состоянии войны и с Венгрией, и с Венецией, и с Польско-Литовским королевством и великим княжеством. Лишь бездействие других христианских держав, бездействие нового шаха, сменившего на престоле Ирана воинственного старца Узуна, облегчало положение империи Мухаммеда. В этом, впрочем, была также известная заслуга мессера Джованни Анджолелло; словно мышка в эзоповой басне, мессер Джованни в великой тайне тоже мог оказать помощь своему благодетелю и хозяину, о чем, к сожалению, не мог ему даже намекнуть. Незаметные гости говорящего — но и мыслящего! — попугая его величества, тайные посланцы римской курии и его святейшества в доме Анджолелло получали из первых рук вернейшие сведения, основательная проверка которых в кардинальских и папских умах незаметно и хитроумно подсказывала Риму, что выход и спасение — в умеренности противодействия Стамбулу, что