войне, требуют крови и огня. Ренегаты — так, кажется, вы их зовете? — ренегаты ныне позор наш и бич, ибо на каждом шагу стремятся показывать всем, что они более турки, чем сам его священное величество, прямой праправнук Осман-бея. Старые османы недаром говорят: ренегаты, покарай их аллах всемогущий, погубят наше царство и обратят в пепел плоды наших побед, ибо злобой своей поднимут на осман весь мир.

Юнис-бек протянул хозяину опустевшую чарку, которую итальянец тут же наполнил.

— Вот за что я более всех люблю тебя, мой Джованни, — заключил он уже спокойно. — За то, что ты не похож на них; за то, что не раб ты, но друг, и служишь верно Хранителю справедливости, не изменяя Христу.

Анджолелло не отвечал. Год всего прошел, а как повзрослел этот вчерашний мальчишка! Любимец войска, любимец султана… Последнее, впрочем, ныне значит совсем не то, что в прежние времена, когда в этих словах звучал позор; стареющему падишаху теперь уже не до мальчиков. Но что осталось, действительно, султану Мухаммеду, отказавшемуся в свое время от братьев, далекому от собственных сыновей? Капризная мадонна Слава? Или сам он, Джованьолли, двуногий попугай султана. Или Кара-Али, палач? Да, турки страшны, жить среди турок опасно и тяжко. Но многое простится жестоким османам, пока среди них рождаются такие юноши, как Юнис-бек!

Впрочем, не в каждом ли племени каждый год рождаются прекрасные и храбрые юноши? Разве не восхищают они всех вокруг, как Юнис, пока не обломает и не обточит их, меняя по-своему, буйный житейский поток?

У входа в шатер появился другой алай-чауш с золотым челенком — знаком храбрости на чалме, накрученной поверх легкого шлема. Его священное величество, властитель вселенной, повелевал Юнис- беку и эффенди Джованни без промедления быть в его шатре.

Анджолелло и его гость не без тревоги поспешили к походному дворцу падишаха. На полпути, однако, Юнис-бек не смог сдержать внезапного приступа смеха. Мессер Джованни посмотрел на него с удивлением.

— Мне вспомнились, — шепнул ему Юнис, — слова почтеннейшего среди тех, кого мы зовем новыми османами, его высокой милости великого визиря. «Если отец мой был серб, — сказал недавно лала Махмуд, — а мать — гречанка, кто же тогда, ради аллаха, я сам? Конечно, турок!»

Вести в тот день были куда как плохими. Тысяча бешлиев во главе с Юнис-беком не смогла отбить у ак-ифляков обоз, который с нетерпением ждали в армии осман. Потери росли; вместе с охраной каравана и павшими аскерами из тех, которые помчались им на выручку, только в тот день они достигли шестисот человек, не считая убитых в мелких стычках, заколотых и задушенных ночью, во время сна или на карауле. Больше оказалось также в лагере заболевших. Несмотря на это, султан Мухаммед с самого утра чувствовал себя намного лучше, чем накануне. Султан увидел в этом возможное предзнаменование хорошего дня. Зная себя, султан, будто в гневе, велел не пускать на глаза Юнис-бека, прискакавшего на заре с дурной вестью, совершил утренний намаз, выпил крохотную чашечку крепкого кофе с миндальным печеньем из Смирны, которое так любил. И снова растянулся на подушках, следя за пробившимся между полотнищами кровли тонким лучиком солнца, в котором резво плавали золотистые, игривые пылинки. Аллах милостив; в этот день, быть может, многое из того, что роковым образом не ладилось в затянувшемся походе на бея Штефана, обретет наконец благоприятный оборот.

Сунувшегося было гуляма — доложить о ком-то, просившем приема, — султан отогнал едва уловимым, давно знакомым придворным и слугам движением бровей. Он побудет еще немного наедине с собой, соберется с мыслями. А там — пусть идут, несут заботы и тревоги!

Султан Мухаммед был воспитан среди книг, среди героев Шахарзады, Гомера и Фирдоуси, среди легенд и сообщений историков об Искендере Двурогом, называемом также Македонским. Хотел следовать им во всем, преуспев немало даже в этом честолюбивом стремлении; и были даже герои древности, коих Мухаммед, говоря по правде, сумел и превзойти. К разной мудрости склонял Мухаммед слух за долгие годы правления среди непрерывных войн. Если верить христианским церковникам — гореть ему в аду, если мусульманским — блаженствовать в садах рая. Если же прислушиваться к собственной душе — глубоко набожный султан не менее глубоко сомневался в истинности всех вероучений мира, — он хорошо прожил жизнь. Но рано, рано подводить итог; ему ведь не исполнилось еще полувека, а мужи его великого рода жили долго! Рано, не время еще для немощи и смерти! Он не сделал в этом мире свое дело, не выполнил назначения, не привел свой народ к тем победам, которые окончательно обеспечат ему власть над вселенной. Он повоюет еще с немощью и смертью, заставит их отступить!

Сперва, конечно, справится с этой землей и ее упорными людьми. Победа здесь пока еще далека. Сучава не сдается, отбивает приступы. Его армия отрезана от источников хлеба и фуража, не сегодня — завтра османам придется есть своих коней. Потери растут; в армии, скучившейся в лагере, начался мор. Заболевших сразу же переводят на огороженный частоколом участок, вокруг которого денно и нощно жгут костры, трупы без промедления сжигают. Но начавшийся мор говорит о том, что долго стоять станом на этом месте, без подвоза свежих припасов, — безумие. Недавняя победа в сражении тоже осталась пустым поводом для раздачи наград и чинов. Пустая победа — словно мечом по воде ударил. Мухаммеду в прежние годы такое виделось, но только во сне, и вот — сбылось. В земле бея Штефана, которую, казалось, его великое войско давно должно было пройти из конца в конец. Конечно, можно и теперь двинуть полки к границам Польши. Но это оставалось невозможным, пока остаются крепости Молдовы, ее несломленное войско, ее неуловимый, неукротимый господарь.

Впрочем, к границам круля Казимира он послал достойную силу, непобедимого воителя Пири-бека. С ляхами у султана мир, но его могущество они всегда должны ощущать. Если же Пири-бека ждет удача, султан получит в руки золотые ключи к победе.

Султан поднял, выпростал из рукавов парчового халата свои смуглые, еще сильные руки. Он не может поддаваться злой хвори — ради народа осман, ради всего, чему он служил всю жизнь. Чтобы народ осман, движимый неукротимой волей падишаха, продолжил свое движение к далекому океану на заходе солнца. Господь не отменял ведь закона времени, а этот закон — нападение; кто остановится — того погонят вспять, тот погиб. И даже если земли соседей тебе не нужны, ты должен постоянно вести на них набеги, чтобы знали твою силу и не нападали на тебя сами. Да и молодым воинам твоего народа нужно давать поразмяться, порадоваться языкам огня над кровлями чужих домов.

Он велит своим мудрецам порыться в хранилищах книг, поискать для него нужные труды. Ведь ему еще следует многое почитать, понять. Почему остановились в своем наступлении монголы? А еще раньше — Аттила, готы? Почему иссяк наступательный порыв Тимуровых полчищ? Он еще до всего этого докопается! Увидит сокровенное, чтобы не повторить их ошибок, чтобы не дать остановиться османам!

Султан сел вдруг на своем ложе, пораженный внезапной мыслью. Ведь именно так, по всем меркам, поступал его теперешний противник, молдавский бей Штефан. Он тоже не сидит за стеной — в одной из своих малых, но отличных крепостей. Не прекращает набегов на мунтян, хоть не хочет их земли и, постоянно побеждая, ни разу не пытался ее присоединить. Достается от его налетов и названным сюзеренам бея — мадьярину и ляху. Что это? Неужто Штефан-бей вот уже четверть века подслушивает его, Мухаммеда, мысли? Не связаны ли они оба невидимой, роковой связью, записанной в движениях светил в таинственных криптограммах Зодиака?

А если так, кто из них все-таки одолеет на сей раз, в этой схватке? Надо приказать Куттаб-заде, главному звездочету, сей же ночью вновь проверить расположение планет!

Все ясно, впрочем, и без астролога: слишком неравны их силы. У бея, кроме того, есть могущественные враги в его собственной земле — бояре старых родов, сторонники падишаха. Бей Штефан будет окончательно разбит; надо только не торопиться, выждать благоприятного поворота дел. Может быть, Штефан сам поймет, что заступом упрямства не отвести в другое русло реку неумолимой судьбы. Может, Штефан сам покорно придет к султану, положит к его ногам саблю противостояния и смиренно поцелует пурпурную полу вот этого златотканного халата. Тогда Мухаммед Фатих отпустит бею Штефану его вины и