— Добейте! — коротко приказал Мухаммед, заметив, что среди замученных есть еще живые. И круто повернул коня. Но тут к нему, под самые копыта жеребца, бросился и упал на колени молодой бек.

— О заступник наш пред аллахом! — воскликнул он, воздев руки к султану. — Дай мне сотню воинов, и я вытащу злого молдавского вепря из его укрытия и приволоку к твоим ногам!

Мухаммед бросил на бека хмурый взгляд и проехал мимо. Под сердцем у султана опять возникла растущая, знакомая боль.

Султан молча вернулся в свой дворцовый шатер в пыльном, душном, голодном лагере; двух старых беков, пытавшихся помочь, Мухаммед в гневе оттолкнул. И тут же велел казнить на колесе весь белюк, из которого молдаване выкрали тех, найденных на поляне, — полсотни оставшихся в белюке янычар. А их начальника — сварить живьем в котле. «На ужин дьяволу», — пробормотал султан.

Слушая звеневшие металлом последние вопли несчастного бека, далеко разносившиеся по лагерю, притихшему, охваченному страхом, Мухаммед боролся с особо жестоким приступом болей, опоясывающих его тело огненным кушаком. Почему аллах не хранит его, не защищает от лютого страдания? Разве все его дела, все походы и войны — не во славу его, всевышнего, не ради истинной веры? И не ради них он ведет свой народ, правя им железной рукой? Или проклятия врагов — сильнее его молитв, и всевышний охотнее склоняет к ним слух? В чем согрешил султан Мухаммед перед лицом своего господа — аллаха всевеликого и милосердного?

Боли не отступали. В углу покоя тревожно шевелилась занавесь — за ней суетились его хакимы, торопливо готовя целебный отвар. Султан закрыл глаза. И дрожь ужаса охватила его с такою силой, что даже боль притихла: вокруг, вперив в него страшные взоры, столпился сонм, орда, легион казненных им, замученных, заколотых, отравленных по его приказу. Мухаммед открыл глаза, кровавые призраки исчезли; но снова навалилась боль. Султан не обольщался: они еще придут, развеют покой спасительного сна. И этот, чьи крики слабеют уже на лагерной площади, тоже придет с ними, раздутый, сваренный, со свисающими клочьями мясом. И будет глядеть, будет ждать, терпеливый и грозный.

Четы Войку Чербула прибыло, и немало. Это, собственно, не была еще полноценная чета с ее тысячей бойцов, и даже не стяг с его двумя с половиной сотнями; в войске, однако, ее так и называли — четою Чербула. Так уж само собой получилось, что сотник Войку без слов и приказа свыше был всеми признан в этой сотне старшим; старый Палош по своей воле, незаметно отошел на второе место и охотно помогал ему управляться с растущей ватагой, в которой было уже много разного народу. Ядром новой четы стали те самые люди, которые не так давно схватили витязя, вышедшего из вражеского стана, и увезли его в лес, завернутого в кошму. И что ни день приходили все новые, каждый — со своею бедой, чтобы повести собственный счет расплаты с врагами.

Общий счет, если бы войники его вели, достиг бы, наверно, внушительного числа захватчиков — убитых из засады, пойманных живыми и казненных: пленных просто некуда было девать. Пленных вешали или, что проще, душили. В отряде было немало любителей более сложных способов отправления к праотцам, но Войку запретил изуверские казни — сдирание заживо кожи, сжигание, столбовую смерть. Пленных вешали или душили без приказа — все знали, что от Чербула такого повеления нечего ждать. Чербул просто отворачивался от обреченного, когда наставал его час. Такой была суровая необходимость в час нашествия.

Делали то же, что и все войско. Нападали на обозы. Вырезали вражеские отряды, выходившие из лагеря на поиски съестного, — трудности с продовольствием у осман и мунтян росли. Затаскивали в лес и убивали отставших, забредших далеко от своих; но таких становилось все меньше, мунтяне, османы и наемники-христиане в армии Мухаммеда становились все опасливее.

Зато воины Молдовы все лучше узнавали врага; и многое, что пугало в нем издали, вспоминалось, как детская сказка о Кэпкэуне-людоеде, не страшном взрослому. Знали уже, что турка-нехристя берет и пуля, и кинжал; что обернуться, к примеру, совой или волком, чтобы бежать из плена, осман не в силах, что не может он и срастись обратно, если будет разрублен или снимут с него бритую башку. Что жаждою крови они упырям сродни, но прилетать по ночам лакать ее у живых не умеют. Что есть всегда у доброго воина острое шило для османского или мунтянского кожуха.

Приходившие в отряд в той войне не были новичками. У каждого за плечами был свой поход, свое горе, своя ненависть к захватчику или к его пособникам.

В первые дни среди них появился плечистый землянин Кушмэ, из тех крестьян, которых князь отпустил с бешляга вблизи Романа. Кушмэ пришел домой, в малое сельцо над Днестром, и увидел в уцелевшей от пожара хате свою замученную семью. Отец стоял, подвешенный за руки к балке; содранная с него кожа кровавым комом валялась в углу горницы. Жена, сестра, мать и дети лежали по всему дому, поруганные, истерзанные, убитые. Кушмэ повернул обратно, начал мстить. Вначале ловил одиночных осман, тогда еще уверенных и беспечных, опутывал веревками, терзал. Потом прискучило, войник просто накрывал лицо пойманного кушмой и так держал, пока тот не затихал. С наступлением ночи мститель осторожно подтаскивал тело к самому стану врага и так оставлял, не снимая оружия, не забирая одежды и золота. Утром турки или мунтяне находили мертвеца с посиневшим лицом, без ран или знаков насилия. И по лагерю ширился слух о неведомой болезни, поразившей еще одного воина. О делах крестьянина узнали свои; его наградили прозвищем «Кушмэ»; ему начали подражать, подкрепляя этим слухи о таинственной хвори. Устав от одиночества, Кушмэ пришел в отряд сотника Чербула, но способа расправы с врагами не переменил.

Позднее к ним прибился Рэбож. Этот длинный кожевник из Орхея получил известность и кличку от еще более длинного посоха, который он, подобно страннику-пилигриму, повсюду носил с собой. Воевал Рэбож не палкой, но доброй саблей, нанося на жердь поминальные зарубки по каждому убитому супостату, отчего она становилась ему дороже и милее с каждым днем войны.

В разное время к людям Чербула пристали Сулэ, то есть Шило, Лац, сиречь Удавка, Бардэ, что значит Топор. И иные, числом немалые, чьи воинские прозвища выдавали оружие или способы, коими те предпочитали расправляться с бойцами Мухаммеда и Лайоты. Так их набралась сотня, и становилось все больше и больше. Человек в ту пору в Земле Молдавской был подобен сухому листку, несомому ветром над лесным пожаром. Приходили, ища врагу мести, а себе — смерти, нося, как мечи возмездия, новые свои имена, утратив прежние с гибелью всех, кто знал их до нашествия. Появлялись, прослышав, что князь в плену, убит или удавлен, что войска более нет и ненавистный ворог навеки завладел их родимым краем. Их встречали стародавним «хлеба, соли и бочек вам с вином!» Они узнавали правду о Штефане и Сучаве, находили товарищей, получали оружие и место в строю для боя.

Пришел куртянин, взятый в плен мунтянами. Кристе — таким было имя витязя — приказали рыть себе могилу, какая будет ему по душе. «Можешь поглубже», — добавили палачи с усмешкой. Кристя рыл и рыл, не чуя усталости, — умирать не хотелось; ушел в свою ямину с головой, углублялся все дальше. И провалился вдруг в полузасыпанный подземный ход, в незапамятные времена выкопанный здесь, на месте древнего монастыря; и пополз по нему прочь во мраке и спасся, выйдя на свет в густом дубняке, где пришельцы и не думали его искать. Начал копать темноволосым, вышел из-под земли с белой головой.

Пришли пятеро братьев — Серафим, Ион, Мику, Клокот и Илья, во главе со скутельником общины Васку. Этих прислал сход землян из Шолданешт, села, в котором родились капитан Тудор Боур с братом Влайку, где до сих пор жили дед и бабка Чербула; все шестеро были братьями Войку по отчине, в которой у него тоже имелась доля — право на дом и земельный надел. Братья рассказали о том, как стража села отогнала чамбул татар, забравшийся в их долину среди лесов, как ушли на войну мужи, как остались старцы, дети и бабы, готовые в любое мгновение запалить добро и хлеб и уйти в кодры, где уже было устроено убежище.

Лежа в кустах на опушке с несколькими воинами, Чербул наблюдал за лагерем врага. Лагерь осман был уже не тот; не шумели турки на майданах, не толпились у лавок; все больше воинов отлеживалось в шатрах. Беглецы из болгар, — салагор, саинджи, арабаджи — рассказывали, как трудно приходится теперь захватчикам; османы все туже затягивали цветастые кушаки.