Ибо его Молдова лежит в развалинах и пожарищах, и носят еще татары, османы, мунтяне на копьях тела младенцев, чтобы навсегда поразить ужасом его народ.

Войку увидел, как ворота лагеря с их стороны распахнулись. На пыльный, раскаленный, несмотря на раннее время, хотинский шлях выехал десяток всадников на отличных скакунах. За ними — еще отряд воинов, в которых наметанный глаз молодого сотника узнал соседей-мунтян. Следом — еще один, конники в панцирях — джебели, затем — сипахи в богатых одеждах, под которыми поблескивали кольчуги, с татарскими луками за спиной. Отряд за отрядом выходил из лагеря; наконец быстрым шагом потянулась за конницей белоклобучная колонна янычар с пищалями и копьями, с арбалетами для стрельбы железными дротиками. Между отрядами ехали важные, бородатые беки, сопровождаемые молодыми алай-чаушами. Последними выехали и поскакали вперед, обгоняя белюки и алаи, конные разъезды татар и мунтян. Это было уже целое войско, тысяч семь или восемь быстрым маршем двинувшееся к неизвестной цели.

Войку велел седлать коней, поднимать чету для похода.

На просторном дворе усадьбы, на зеленой траве-мураве слуги поставили длинный стол. В родовом гнезде вельможного пана Ионашку Карабэца, великого боярина, готовились к честному пиру. Рабыни — цыганки и женщины других племен, купленные боярином на невольничьих рынках Белгорода и Каффы, — накрывали стол льняными виленскими скатертями, расставляли серебряные блюда и кубки. За рабами и слугами присматривал дородный боярский управитель; высокородный хозяин не брал себе боярыни, разуздалая холостяцкая жизнь была ему милее. Потому и ранее любили собираться у Ионашку вельможные побратимы, единомышленники и приятели — люди в большинстве почтенные, многосемейные. Управитель степенно расхаживал между столами, поглядывал, время от времени что-то поправлял. К толстой плети, висевшей на широком кимире в серебряных бляхах, не притрагивался: челядь знала крутой нрав хозяина и старших слуг, готовила все для пира старательно.

Поодаль настраивал инструменты тараф — дюжина цыган-лэутар в шитых серебром черных куртках без рукавов.

Усадьба боярина Карабэца была небольшой крепостью. Вокруг нее был насыпан высокий земляной вал, над которым вознеслась стена, сложенная из огромных дубовых бревен, с бойницами и зубцами, с внутренней стороны подпираемая второй, более низкой стеной, поверх которой шла узкая боевая площадка для воинов. Из стволов исполинских дубов возвели также четыре башни по углам крепостцы и пятую, особенно массивную и высокую, под которой были устроены ворота. На стенах можно было разглядеть небольшие пушки, камнеметы-баллисты, огромные самострелы, метавшие дротики величиной с доброе копье.

Внутри простых сынов края поражал великолепием большой дом, вернее — дворец боярина, тоже деревянный. Построенный виленскими мастерами, украшенный искусной резьбой, бесчисленными наличниками, перилами, ставеньками, с изящными кокошниками над тесовой кровлей, с колоннами и столбцами, дом боярина Карабэца мог украсить собой любую столицу. Спереди окна — стеклянные, из Венеции — глядели на дворовую лужайку, где готовились к трапезе, и дальше, на тяжелую арку крепостных ворот. С тыла хозяйского жилища расстилался черный двор с многочисленными строениями для рабов и слуг, для сотни воинов дружины; конюшни, коровники, овчарня, псарня; амбары с хлебом и прочими припасами, с кормом для коней и скотины. Во всем был виден строгий порядок, наводимый железной хозяйской рукой. В укрепленной усадьбе богатого немеша стояло несколько колодцев.

Крепкое боярское гнездо Карабэца опоясывал глубокий ров.

Много дорогих ковров, драгоценной утвари из серебра, хрусталя, веницейских больших зеркал, обоев из шелка и бархата, много затейливой, изукрашенной перламутром и бронзой мебели было привезено боярином из Семиградья и Польши, со старого рынка славной Четатя Албэ, чтобы поселить заморскую роскошь, утонченный уют иноземных палаццо в его хоромах среди молдавских кодр. Много золота отвалил на это Ионашку бессовестным фряжским купцам, хищным патронам венецианских и генуэзских галер и наосов, важным негоциантам немцам, торговым гостям из студеной Московии. И много, много больше было крови в этом золоте, уплывшем за горы и моря, крови и пота. Он черпал эти пот и кровь из крестьянских общин тридцати сел, коими владел в Земле Молдавской. Кровью и потом исходили рабы и холопы Карабэца, работавшие на его собственных пашнях, мельницах, солеварнях, пасеках, лесосеках, на его виноградниках, в его садах. Рабы и холопы пасли для него быков и овец, каждый год угоняемых тысячными гуртами на рынки Брашова и Лиова, Вильнюса и Гданьска, Кенигсберга и Праги; ловили рыбу в его, а порой и в чужих прудах, вялили и коптили мясо, готовили брынзу и сыр, сбивали масло; почти все — на продажу: своих людей Ионашку харчевал с суровым расчетом.

Только ратным его холопам жилось вольготно, сытно и пьяно, только им дозволялось шастать по ночам в клетушки, где спали невольницы боярина. Ибо злобная, неистовая, беспутная окружная челядь Ионашку не только охраняла его, не только выколачивала оброки и дани из подвластных сел, стерегла его рабов. Ратные холопы боярина Карабэца — в стране это не было тайной — промышляли для хозяина на больших дорогах его цинута и даже дальше, до гор на закате солнца и Днестра на восходе, и сам хозяин, не слишком прячась, частенько водил их на такие дела. В железном персидском ларце у Ионашку до сих пор лежали старинные пергаментные листы, писанные прежними господарями Молдовы, предоставившими его именитым предкам беспредельное право взимать с проезжающих через их цинут и владения мытные и пошлинные деньги и творить «буде в том потребизна», суд и расправу. А шлях через земли те шел великий, из стольной Сучавы на славный Брашов, на Буду и Пешт, на богатые рынки Мадьярщины, Польши и далее, на запад и север. Князь Штефан те привилегии и отменил, лишил силы, взял мытное и судное право себе, со всеми от них доходами. Господарь ограбил Ионашку, и боярин считал себя вправе возвращать любыми путями беззаконно отнятые у него прибытки.

Выйдя на высокое крыльцо от панов, пробовавших первые чары в гостинной, боярин Карабэц строгим оком окинул толпу прислуги, суетившейся внизу. И с ожиданием уставился на ворота: прибыли еще не все. Карабэц стоял, широко расставив ноги в зеленых, шитых черным бисером татарских сапогах, в шелковой алой сорочке с расстегнутым воротом, могучий, ражий, с надменным, жестоким и бесстрашным, поменченным вражьей саблей лицом — разбойник и владетельный вельможа, рачительный хозяин и налетчик-харцыз. Сверстник князю своему, по меркам времени — немолодой уже рубака, стяжатель и удалец, ненасытный магнат лесного края с вызовом глядел на пыльный шлях, уходивший вдаль из ворот его крепостцы, будто ждал посланца самой судьбы, несущего ему вызов на поединок или весть о том, что на большой дороге появился богатый обоз.

Ионашку думал как раз о другом. Ионашку, дальний родич польских крулей, кровными узами связанный и с Вишневецкими, и с Потоцкими, видел, как на месте его усадьбы, казавшейся ему убогой и жалкой, вырастает крепкий замок из серых гранитных глыб, которые он привезет для этого с гор, а при нем — другой дворец, белокаменной, в каком не зазорно принимать даже круля. А то и султана, повелителя великого царства, величайшего из всех, существующих на земле.

Гостям, однако, наскучило сидеть в покоях. Один за другим знатные гости Карабэца вышли в высокий притвор, к хозяину.

— Такое богатство, такое добро! — воскликнул отец пяти дочерей Пывул из Фалчинского цинута, по праву старшего отечески обнимая Ионашку за плечи. — К этому всему — да добрую хозяюшку!

— Сам управлюсь, пане Илья, — шутливо ответствовал Карабэц. — Молод еще, говорят соседи, боярыню в дом вести.

— На кой ему жена! — хихикнул Гонца, бывший комисом Петра Арона. — Вон сколько курочек у нашего петушка!

— Не один я тут петух, пане комис, — ухмыльнулся боярин. — У меня их тут с цыганами да слугами — сотен пять.

— То — малые кочетки, коли сравнить с тобой, славным паном Ионашку, — не унимался Гонца. — Лучших, небось, для себя бережешь. Не скажешь, сколько берешь каждый вечер в опочивальню? Пяток, полдюжины?