барабаны — громадные бубны; раздирающе взвыли трубы, свирели и флейты османских воинских оркестров — метерхане. Закричали, запели вразнобой муэдзины и муллы, улемы и имамы, призывая вышнее благословение на головы идущих на смерть. И самые отряды штурмующих взорвались громогласным «алла!». Передовым колоннам отвечали стоявшие в ожидании, будто вся долина Сучавы завопила на незнакомом языке, охваченная непонятным безумием. Но это только казалось, безумия не было. Алаи опытных бойцов действовали привычно, сноровисто, повинуясь давнему, неизменно соблюдаемому, железному порядку.
Первыми турки погнали к крепости толпы носильщиков-салагор, набранных большей частью из болгар, водоносов-сака, возчиков-арабаджи. Не избежали этой участи многие войсковые пивовары-бозаджи, бакалы, мейханеджи. Люди вспомогательных отрядов и войсковая челядь, понукаемые саперами-саинджи, тащили мешки с землей и песком, связки хвороста, бревна, колья и камни, взятые на сожженном посаде и из оставшихся домов, которые для этого разобрали. Все это сразу же полетело в глубокие рвы, местами опоясывавшие стены и башни, к подножью укреплений. Приставив лестницы, первая волна нападающих полезла наверх.
Две тысячи воинов — столько удерживало крепость и замок Сучавы против огромной армии Мухаммеда. Но этого пока хватало, твердыня не была велика; защитники густо стояли на башнях и стенах, во дворе ждали отряды, готовые сменить павших и раненых, уставших. Густо стояли по верху укреплений и пушки; Штефан-воевода не жалел золота, заказывая их в Брашове и Буде, во Львове и Кракове, в Венеции и даже в далеком Гданьске. Пан Велимир осматривал перед тем орудия, беседовал с пушкарями — молдаванами, немцами, генуэзцами из Каффы. И остался доволен.
Когда прилив первого штурма еще только накатывал, пушкари поднесли к запальным отверстиям раскаленные железные прутья; грянул залп. Сучава окуталась пышными клубами дыма, будто важная боярыня — собольей накидкой. Когда дым поредел, польский рыцарь увидел в массе нападающих кровавые полосы — борозды смерти, оставленные картечью. Орудийная прислуга выплеснула на горячие стволы воду, принесенную для этого в ушатах, начала закладывать новые заряды, приготовленные по весу, в мешочках из льняной ткани. Пушки выстрелили еще раз, и, словно то был сигнал, над зубчатым парапетом показались головы первых турок. Пан Велимир увидел ту, которую ему предназначила судьба, — замотанную нечистой тряпкой, орущую, с зажмуренными от ужаса глазами; Бучацкий обрушил на нее топор. И, ухватив прислоненный к зубцу длинный шест-рогатину, уперся им в перекладину появившейся над краем башни лестницы. Единым рывком могучий польский рыцарь оттолкнул от башни тяжелую лестницу, нагруженную телами, и она, со всеми, кто по ней карабкался, повалилась на толпы, бесновавшиеся внизу.
Штурмовая волна, однако, все густела и густела, беспрерывно прибавляя защитникам кровавой работы. Тяжелый топор Бучацкого неустанно опускался на головы, плечи, валил осман, успевавших вскочить на стену. Не было времени разглядеть, что творилось рядом, как работал саблей портарь Шендря, как трудилась чета капитана Балмоша, занимавшая участок стены. Только слух опытного воина подсказывал Велимиру, что все идет как надо, что дело его — рубить, не тревожась за соседей.
Первые волны приступа опали, отхлынули. И тогда к заваленному телами крепостному холму начали подходить стройные белюки сарыджи. Эти бывшие воины Сарыджа-паши, поднявшие несколько лет назад в Анатолии восстание против нынешнего султана, до сих пор, не жалея жизней, верной службой старались заслужить обещанное, но все еще не даруемое прощение повелителя осман. Сарыджи, бывалые бойцы, еще на подходе послали в непокорных ак-ифляков тучу стрел, выпалили из аркебуз, полезли на стены. Нескольким соратникам мятежного паши удалось взобраться наверх, но одних мгновенно изрубили, других обезоружили и со связанными руками, в ожесточении боя сбросили во двор. Сарыджи, в вечном страхе перед гневом Мухаммеда, с отчаянием обреченных снова и снова кидались на приступ, но скатывались вниз, поливаемые кипятком и расплавленной смолой, расстреливаемые из луков и затинных пищалей обороняющихся, попадая под огонь убийственно метких крепостных орудий, торопливо оттаскивая подальше убитых и раненых товарищей. Кусая губы, Мухаммед приказал трубить отбой; но сарыджи, словно собственная кровь привела их в неистовство, не слышали пения труб, без всякого уже порядка бросались на стены, пока внезапный град палочных ударов не остановил их порыва; это заработали, приводя ослушников в чувство, посланные к ним султаном десятки чаушей.
Большие бубны на крепких арбах продолжали размеренно греметь, свирели, флейты и трубы метерхане заливались вовсю. Но барабанный бой, расплывшийся над долиной, начал вдруг убыстряться, зазвучал неистово. Это пошли на приступ лучшие силы османского войска. За веселыми морскими стрелками, холостяками-азапами двинулись спешенные спахии, джамлии, бешлии. Следом шел цвет мухаммедовой армии — янычарские орта. Боевые порядки аскеров, оглашая поле воинственными молитвами, сопровождали десятки служителей пророка в развевающихся одеждах, с фанатичным огнем во взорах. То же пламя горело в глазах дервишей-воинов, шедших между байраками разных частей в небольших отрядах, в одних рубахах, обнажив в воинственном экстазе грудь, размахивая сверкающими на солнце ятаганами.
Начав путь, для многих — последний, торжественным шагом, штурмующие полки добрались до крепости уже в яростном беге, осыпая вершины стен пулями и стрелами, дротиками из арбалетов и набожными проклятиями. Поставили лестницы, оттаскивая тела павших, полезли по ним к вершине.
Воины Шендри-портаря стойко встретили новый вал, казавшийся неодолимым. Пан Велимир Бучацкий заметил вдруг возле своего лица что-то коричневое, чужое, чего он не мого стряхнуть с себя движением плеча; это был клок его собственного колета, мгновенно вспоротого железным дротиком из турецкого самострела. Пока могучий воин осмысливал, как легко отделался от этого попадания, между зубцами на площадку полубашни перед ним выскочил рослый бешлий; турок прыгнул на ствол стоявшей рядом пушки, ударом сабли мгновенно срубил голову старшему из прислуги, свалил второго пушкаря. Издав короткое рычание, пан Велимир метнул в османа свой топор, сбросил его с орудия. Затем извлек из ножен тяжелый рыцарский меч, служивший еще отцу в сражениях с тевтонами, и бросился к парапету. Турки еще карабкались вверх по лестницам, барабаны не ослабляли боя, дервиши и муллы вопили пуще прежнего; но это не могло обмануть опытного воителя из Бучача; схватка ослабевала. Пан Велимир отправил к подножью стены еще двоих янычар и остановился, опершись о меч, ища глазами так славно послужившее ему в этот день оружие. Заметив торчащую из под чьих-то зеленых, ярко вышитых сапог массивную рукоятку, рыцарь вытащил свой топор, обтер размотавшимся тюрбаном, валявшимся у его ног. И лишь теперь заметил Шендрю: присев на лафет, портарь болезненно морщился, пока один из наемников немцев, высунув от усердия кончик языка, перевязывал ему рану в плече.
Султан Мухаммед не дал долгого отдыха защитникам Сучавы. На штурм пошла новая волна отборных полков Фатиха, еще одна, еще. Защитники выстояли, отбивая приступ за приступом. Небольшие числом кучки янычар и бешлиев, прорвавшиеся на просторные площадки поверх башен и стен, быстро таяли, обагряя кровью белый камень крепости. Бубны смолкли, трубы в османском стане пропели отбой.
Ночью был новый штурм — при устрашающем свете тысяч факелов. В лагере турок в это время пылало множество костров, вся долина Сучавы, казалось, была охвачена пожаром. Войны крепости ждали, стиснув зубы, в молчании и мраке надвигающийся на них пламенный прибой. И снова отбили приступы осман.
Три дня и три ночи турецкие алаи, сменяя друг друга, бросались на штурм. Полки, покорившие когда-то величайшую твердыню мира — если не считать давно ушедший во тьму времен Вавилон, взявшие после Константинополя на меч множество других крепостей, больших и малых, неизменно откатывались от Сучавы. Каменистые осыпи на склонах, скалистые подступы к холму, с которого взирала на пришельцев неприступная столица, покрылись тысячами истерзанных, раздавленных трупов; в летнем зное, воцарявшемся чуть ли не с подъемом бепощадного летнего светила, густели и разливались окрест волны смрада над страшным гноищем, разбросанным у сучавских стен. И, словно не чуя миазмов смерти, подгоняемые чаушами и муллами, но более — неистовством своей жестокой веры, под несмолкающий вой чудовищных барабанов орды турок снова и снова бросались на приступ.
Велимир Бучацкий эти дни и ночи не сходил со стен, в перерывах между штурмами, урывками предаваясь недолгому сну в согретом солнцем уголке зубчатого парапета. Потеряв счет часам, не сознавая уже как следует, ночь на дворе или день, пан Велимир трудился то топором, то мечом, пуская в ход при нужде то кинжал, то пудовые кулаки, то железные клещи рук, мертвой схваткой смыкавшиеся на горле
