Кодры высасывали мощь великих армий, как ни сторонились их захватчики, сохраняя живую силу сынов земли. И не было для ворога в сей земле страшнее врага, чем полные благоухания, вобравшие всю красу вселенной зеленые дебри молдавских кодр.

Войку смотрел на турецкий лагерь с высокой, тянувшейся по холму лесной опушки, как с вершины крепостной стены. Лагерь, до тех пор неподвижный — султан дал своим аскерам отдохнуть, — теперь ожил и забурлил. До витязя и его новых соратников доносились крики, рев верблюдов, ослов и быков, ржание несчетных конских табунов. Один за другим опускались, исчезали островерхие шатры военачальников и вельмож, словно мгновенно увядали огромные, многокрасочные цветы, ширились проломы в частоколе, окружавшем стоянку великой армии. Воинство султана Мухаммеда снималось с места, чтобы двинуться по Земле Молдавской дальше, сметая все на пути. Витязь безуспешно пытался разглядеть шатер Юнис-бека; возможно, недимы уже сняли его и уложили на возы. Наверно, Юнис уже на коне, готовясь выступить во главе своей сотни; с ним, переодетая, сумасбродная юная гречанка. Какие люди они — Иса-бек, Юнис! Как много, наверно, еще таких среди осман — храбрейших, великодушных, честных! Войку вспоминался порядок в стане султана, почтение воинов к старшим, послушание и набожность осман, сердечное обращение с товарищами. Почему вместе они — орда, кровавый потоп, великое бедствие для народов и стран? И каждый, гостеприимный и щедрый дома, будь тот дом хоть таборным шатром, выехав в поле с саблей, убивая, сжигая, грабя, уверен, что прав, что действует в силу права, за дело святое и правое, какого не было еще на земле? Может, это все в природе человека вообще, кем бы ни был и во что бы ни верил, и у каждого, будь из золота его лицевая сторона, непременно есть оборотная, свинцовая, на которую и взглянуть-то страшно?

Пушечный выстрел прервал размышления Чербула. Из правых, почти уже разобранных ворот походного города осман выехала первая колонна всадников в алых плащах. Потянулись ряды, сверкавшие на солнце доспехами, — панцирные тимариоты. Запылила по шляху янычарская пехота.

— На Сучаву пошли, — тихо молвил стоявший рядом Палош. — Вернулся бы скорей Болокан, знал бы, что делать!

— Глядеть, баде Симеон, глядеть, — чуть усмехнулся Войку. — Иначе что скажем нашим, когда свидимся?

— Мыслишь, нет за ними другого глаза? — Дремлет наш князь или нет его? Эх, ударить бы на нехристей! Срубить хоть пяток — да и к богу!

Войку не отвечал. Сколько душ по всей их земле в эти дни с тревогой, отчаянием и болью задавались, наверно, тем же вопросом! Жив ли Штефан-воевода, где он теперь, садится ли на коня, собирает ли защитников страны? Где нынче тот бешляг, на котором собираться им, разбросанным по всей Молдове, — тем, кто ходил на орду, кто уведен обманом боярами-предателями, кто заблудился в незнакомом лесу после сражения в Белой долине? Не лучше ли самим отыскать противника, вцепиться в горло первому встречному осману или турку и погибнуть вместе с ним?

Но не погибать надо было, а жить. Ради победы, ради избавления родины от рабского лале, приготовленного ей Мухаммедом. Этому учили его отец и Зодчий, его славнейший наставник. Этого требовал его государь, воевода Штефан, его земля.

— Зачем пяток? — с прежней усмешкой спокойно ответил он Палошу. — Нас мало, а ворогов — вон сколько, на каждого из наших — десяток. Десять надо срубить каждому, не меньше. А такого с единого налета не сделаешь.

Из лагеря внизу выступило наконец несколько десятков всадников в ослепительно сверкающих доспехах, в развевающихся ярких одеждах. «Сам султан!» — вырвалось у кого-то из воинов, собравшихся на опушке.

— Нет, братья, не он, — поправил Чербул, всматриваясь в выползающую из ворот колонну. — Это, мыслю, пока еще начальник первого полка, Сулейман Гадымб.

— Тот самый? — удивился Цопа.

— Тот, — подтвердил Войку. — Коий из-под Высокого Моста от твоей десницы, Цопа, ноги унес. Не тревожьтесь, братья, вскорости увидим самого царя.

Его величество Мухаммед Фатих, однако, заставил себя ждать, Долго еще из стана выползала конница и пехота, выезжал пушечный наряд. Наконец, появились священные верблюды с Кораном, казной и знаменем, семь бунчуков султана, всадники с бубнами. Следом выбрался на дорогу огромный, сияющий великолепием двор падишаха во главе с ним самим. Войку вспомнился ночной кошмар в шатре Юнис-бека, бледное лицо венценосного упыря, склонившегося над ним, словно лик судьбы. Он не боялся раззолоченного живого идолища, окруженного пышной свитой, восседающего на белом коне. Рука невольно сжалась на рукояти турецкой сабли; Войку еще сразится с той злой силой, которую привел на его землю султан.

Солнце ушло за край леса на той стороне долины, когда лагерь осман опустел. Исчезли палатки, телеги, остатки укрепленных бревенчатых ворот, последние колья ограды. Только один отряд еще оставался в черте недавнего табора, не собираясь, по-видимому, оставлять его в виду близкой ночи. Турки зажгли костер, что-то жарили на длинном вертеле, громко переговаривались, хохотали. Чувствовали себя хозяевами, победителями, которым никто и ничто не может уже грозить.

— Ну вот, баде Палош, — сказал Войку, — эти, кажется, для нас. Попробуем?

— Давай, пане сотник, — отозвался старый воин, — если твоя милость согласна.

Отряд на опушке собрался весь — не хватало лишь Болокана и Бузилэ, ушедших в свой поиск. Бывалым бойцам не надо было объяснять, как действовать; не ожидая полной темноты, все начали осторожно подбираться к сумерничавшим османам. Перебравшись через небольшой ручей, двинулись дальше ползком. Турок было человек пятьдесят, судя по снаряжению — легкоконных акинджи. Скакуны этого арьегардного, оставленного, по-видимому, для прикрытия белюка, стояли в стороне, привязанные к оставшемуся от лагерной ограды бревну. Акинджи не выставили даже охраны; в те дни османам еще казалось, что кяфиры уничтожены и разогнаны навсегда.

Войники подползли к невысокому валу ограды, из которого были выдернуты колья, осторожно вынули сабли, приготовили луки. По знаку Чербула стрелы свистнули в наступавшей тьме; высвеченные костром силуэты захватчиков представляли хорошие мишени. Раздались крики ярости и боли, упало несколько врагов. Нападавшие мгновенно сомкнули кольцо, обрушили на растерявшихся осман клинки. Острая сабля Войку — подарок Юниса — со свистом опустилась на бритую голову турецкого конника, лопнувшую под ней, как пузырь на болоте, в желто-алых брызгах крови и мозга; Чербул было отшатнулся, но на него сбоку кинулся, вопя от ярости, другой осман. Войку встретил нацеленный в него ятаган, отбил его, срубил своего противника. И успел еще выручить Клауса, неумелого в рубке саблями, у которого рослый турок выбил клинок и замахнулся для последнего удара. Войку с налета достал саблей поднятую руку османа, отрезал, как бритвою, кисть. И Чубарэ, деловито хрякнув, добил ножом воющего газия.

Пять десятков вражеских тел в свете костра лежало теперь в черте бывшего турецкого лагеря. Негрул и Цопа, Чубарэ и другие войники снимали с поверженных оружие, спокойно отрезали тяжелые кошели, снимали украшения, стаскивали сапоги. Клаус перевязывал Палошу легкую рану, полученную в схватке.

— Братья, а мне? А мне что оставить? — этим возгласом о своем возвращении объявил Бузилэ, тут же бросившийся очищать убитых от всего, что могло пригодиться ему, живому. Взяв себя в руки, Войку отвернулся от этого зрелища: законы войны велели ничего не оставлять тем, кто ни в чем не мог уже нуждаться.

Тут, однако, тяжелым шагом приблизился Болокан. Дав ему для начала доброго пинка, воин схватил Бузилэ за ворот, приподнял, как щенка, на вершок от земли и поставил перед Чербулом.

— Так что, пане сотник, мы уже здесь, — степенно сообщил посланец. — Князь-воевода наш, слава господу, жив-здоров, собирает войско. А с нами из княжьего стана пришел пан-боярин. Большой при воеводе человек до твоей милости пришел.

Войку всмотрелся во мрак. Из-за черты турецкого стана навстречу сотнику неторопливо двигалась высокая фигура. По русым кудрям, ниспадавшим на кольчужный ворот, Чербул узнал побратима- москвитина, Влада Русича.