— Великий князь, боюсь, что ее уже нет в этой земле, — мессер Джованни с глубоким поклоном, разведя руками над драгоценной шахматной доской, показал, что признает себя побежденным; как всякий талантливый стратег, султан Мухаммед и в подобных сражениях был действительно сильным противником. — Мне говорили, что эту девушку из под носа бея Штефана и его жены похитил и увез куда-то безвестный и безродный воин, простой сотник молдавского войска.

Султан, однако, уже не слушал, мало тревожась судьбой ничтожной отроковицы из славного, но несчастливого рода, который он раз за разом сгонял с его многочисленных фамильных гнезд. В шатер на коленях вполз гулям, уткнувшийся тут же лбом в ковер. Мессер Джованни понял: несчастный принес дурную весть.

Однако Мухаммед не стал расспрашивать помертвевшего от страха юношу. Проворно вскочив на ноги, Мухаммед легко пнул его туфлей и вышел в лагерь. Аскеры, стоявшие у входа, расступились, и султан увидел лежащего перед ним в пыли начальника белюка спахиев, знаменитого воина Амурата. Герой многих славных битв, участник походов на мадьяр, венецианцев, генуэзцев, египтян, на иранцев, албанцев и сербов, Амурат-ага был залит кровью, сочившейся еще из раны на шее; кривая сабля без ножен валялась перед ним в знак покорности и, по-видимому, признания вины.

— Что? — выдохнул падишах, будто споткнувшись о распростертое перед ним тело.

— Я потерял свой белюк, великий царь, — проговорил ага. — Ак-ифляки напали на нас в лесу, когда мы ехали к ближнему селу в надежде найти фураж. Все мои люди полегли.

— Сколько? — коротко спросил султан.

— Сорок три. Да два кара-ифляка, проводника.

Султан обернулся. Из-за полы шатра высунулась уже мрачная фигура Кара-Али. Мухаммед коротко покрутил в воздухе пальцем; это означало — «удавить». И, не ожидая исполнения, вернулся в шатер.

Мессер Джованни сидел в прежней позе, отведя глаза от входа, вдавив голову в плечи. Но жуткий хрип обреченного под шнурком черноликого Мухаммедова искусника был ему хорошо слышен. Анджолелло знал отважного агу придворных спахиев, не раз играл с ним в шахматы и нарды, беседовал у походных костров. Вот уже восемь лет, попав в плен в битве под Негропонте, Анджолелло жил среди турок, а все не мог их понять. И более всего дивился, как могут соседствовать в одних и тех же людях душа раба и беззаветное мужество, безграничное презрение к смерти. Как могут эти люди так храбро сражаться и в то же время так безропотно и слепо покоряться своим начальникам и хозяевам. Храбрые рабы — когда еще такое видано в этом мире, где с седой древности всем ясно, что лишь свободный может быть воином и достоин носить оружие. Или загадка крылась в таинственной восточной душе, о которой так много говорили нынче историки, писатели и философы западных стран?

Мухаммед уселся среди подушек, скинул шитые золотом папучи, вытянул ноги. Гнев уже был подавлен султаном, умевшим владеть собой, но тревога не проходила. Такие вести ему теперь приносили каждый день. Несли урон большие отряды, отправляемые им за добычей с проводниками из мунтян или молдавских бояр-перебежчиков, исчезали бесследно малые. Бей Штефан вел против него разбойничью войну. Каждый бьется как умеет: лев сокрушает врага в открытой схватке, шакалы кусают исподтишка. Эти укусы зачтутся бею ак-ифляков, когда на его шее замкнется приготовленное ювелирами сераля золотое лале.

— Не можешь видеть, как казнят, жалкий франк, — с улыбкой, не утратившей добродушия, бросил султан. — Как исполняем законы, данные великим Османом. А в бою ведь не трус! Воистину мудр аллах, пославший заячьи души вам, неверным кяфирам. Или то наважденье поднимается в вас от крайней плоти, с коей вы не смогли расстаться в благой срок, завещанный пророком истинным мужам?

— Я никогда не дорожил своей крайней плотью, о великий царь, — ответил мессер Джованни. Только верой отцов и дедов.

— Порой, кажется, не ценишь и головы, — заметил Мухаммед. — Не знаю уж, что мешает мне иногда кликнуть Кара-Али. Ну, не бойся, не бойся, мой верный попугай, — рассмеялся султан, видя, как невольно сжался его придворный летописец. — Закон ислама писан не для зверей и не для птиц. У Мира тьмы — своя мудрость, не похожая на нашу. Иногда мне кажется, что эта мудрость говорит со мной твоим большим клювом, и это благо, ибо правитель обязан знать не только лицевую сторону истины, но и оборотную.

— О великий царь, прибыл Юнис-бек, — доложил с порога гулям. — Султан нетерпеливо махнул рукой, и молодой воин, вбежав под тень шатра, распростерся перед ним в земном поклоне, целуя полу его халата.

Юнис-бек светился молодостью, здоровьем и радостью жизни, дарованной судьбой своему неизменному баловню. На чалме его блестел знак отличия в бою — золотой челенк, на груди — позументы, какие носили молодые аги и беки, состоявшие при сераскерах и для связи с полками, — алай-чауши. Если в прошлый поход Юнис-бек исполнял эту должность при визире Сулеймане, теперь он был алай-чаушем самого падишаха.

— Довольно, мой львенок, поднимись! — ласково сказал султан. — Что сообщает наш славный визирь Сулейман?

— Сиятельный визирь припадает к твоим священным стопам, повелитель вселенной! — отвечал Юнис-бек, выпрямляясь и садясь в позе послушания на пятки. — Сераскер с тремя алаями акинджи выдвинулся вперед, на расстояние двух стадий от ак-ифляков. Начал в том месте закрепляться. Но предводитель кяфиров выступил с конницей из своей паланки. Гибельная дерзость, как думает визирь, может побудить бея кяфиров напасть на мусульман.

— У визиря достаточно храбрецов, чтобы на сей раз обратить ак-ифляков в бегство. На сей раз, — подчеркнул султан, намекая на то, что Гадымбу представился случай кровью смыть прошлогодний позор. — Скачи обратно, мой Юнис, и передай славному визирю наши слова.

Юнис простерся снова, но в эту минуту, тяжело дыша, в шатер вбежал тучный Махмуд, великий визирь.

— О великий царь! — вскричал он, грузно падая на колени. — Проклятый кяфир ударил по алаям Гадымба! О знамя веры! Наши воины отступают: проклятый кяфир теснит Гадымба!

— Видишь, мой Джованни, эти люди не дадут уже нам сегодня сыграть, — с неудовольствием сказал Мухаммед. — Надо все делать самому, ни на кого в державе нашей нельзя как следует понадеяться. Поеду- ка, погляжу, что натворил еще этот Штефан, дикий князь дикарей ак-ифляков.

Опоясанный саблей Османа, облаченный в сверкающие золотом доспехи и высокий шлем с шишаком, султан Мухаммед Фатих с малой свитой и сотней придворных спахиев выступил из лагеря. Но не успел выехать за частокол, как из-за поворота дороги показались скачущие в беспорядке акинджи Сулеймана Гадымба. Султан остановился, презрительно и грозно щурясь в сторону беглецов. Вскоре появились и верховые куртяне Штефана, с которыми, отступая, яростно рубился турецкий арьегард во главе с самим визирем.

— Виновные в этом позоре получат свое, — негромко сказал султан. — Но это — потом. За ту дерзость воевода ак-ифляков должен быть наказан немедленно, сейчас, иначе мир усомнится в доблести осман. Выводи, мой Махмуд, войско, поднимай всех людей. Начинаем бой, османы, начинаем бой. А победа — в руках аллаха.

Было лето от сотворения мира шесть тысяч девятьсот восемьдесят четвертое, согласно летоисчислению христиан — одна тысяча четыреста семьдесят шестое. В сиятельном и знаменитом городе Флоренции блистал веселый двор герцога Лоренцо деи Медичи. Великому Леонардо да Винчи было двадцать три года, Никколо Маккьявелли — четыре, а будущий славнейший рыцарь Франции Пьер Баяр еще только родился и дарил счастливых родителей своими первыми улыбками. Карл Смелый, бургундский герцог, еще громил, непобежденный, своих врагов, а некий Колумб, как объявила потом легенда, едва начинал докучать королю Португалии сумасбродными планами, которые были очень скоро и не без насмешки отвергнуты этим здравомыслящим монахом.

В этот год, в двадцать шестой день месяца июля, в месте, нареченном Белою долиной, великая