считалось, что его священного присутствия достаточно. Мухаммед обернулся к шейх-уль-исламу, верховному духовнику армии, кивнул: пора. Белобородый старец, воздев руки к небу, издал протяжный призыв к молитве, подхваченный голосами сотен муэдзинов, расставленных среди боевых порядков. Армия осман как один человек, во главе с повелителем правоверных повалилась ниц, моля всевышнего о победе.

Помолясь, Мухаммед Фатих выпрямился и, вскочив в седло, извлек из ножен саблю легендарного Османа. Это был знак двигаться на врага.

Полтора года тому назад, под Высоким Мостом близ сожженного — тогда, как и нынче, — города Роман, Войку Чербул бился с турками в тумане, почти все время ослеплявшем сражающихся. Во время осады Мангупа сын белгородского капитана Боура взирал на врага с высоты городских башен и стен, вознесенных на сотни локтей над равнинной столовой горой, на которой их построила династия крымских Палеологов, и Асанов, и Гаврасов, и Комненов; к тому же, как ни было многочисленно экспедиционное войско сераскера Гедик-Мехмеда, его нельзя было сравнить с великой армией самого султана. Теперь Войку впервые видел такое небывалое скопище вражеских полков. За морем белых кафтанов и высоких войлочных колпаков янычар вставали пестрые волны богато разодетых бешлиев, копьеносцев-джамлиев, азапов в красных рубахах и синих куртках без рукавов, акинджи в многоцветных чалмах, повязанных поверх шлемов. Шальвары, халаты, головные повязки, длиннополые развевающиеся накидки — бабьи наряды, сказал бы немец или испанец. Но Войку знал, что это суетное тряпье прикрывало мускулистые тела жестоких и храбрых мужей, не склонных щадить не только чужие жизни, но также собственные. Все силы огромного нашествия вставали перед Войку, надвигаясь на него, на тот малый сгусток воинских сил, который представлял сейчас собою его землю и был, собственно, в этот час самой Молдовой. Враги шли стройно, бодро, постепенно убыстряя свое движение, высоко поднимая оружие, прикрываясь блестящими круглыми щитами, как на праздник, с каким-то грозным весельем, от которого нельзя было ждать пощады. Это море охваченных жаждой уничтожения, богато наряженных и вооруженных людей казалось неуместным среди мирных, покрытых лесом и зелеными травами холмов, меж которыми, где-то далеко, лежали малые, скромные и тихие деревеньки с их небогатым бытом, с простыми трудами и радостями здешних крестьян. Неисчислимые, переливающиеся многоцветьем, сверкающие металлом под жарким солнцем, шумливые османские орды казались ненастоящими среди спокойных, дремучих молдавских кодр, словно их принесло злое волшебство, и лишь настойчивый, тревожный бой больших турецких бубнов на высоких арбах придавал им призрачную достоверность вбивая ритмическими ударами незримые громадные гвозди, долженствующие навек приковать многокрасочный чуждый покров к не приемлющей его земле.

Войку вспомнились слова Штефана-воеводы после прошлогодней битвы, ответ на предложенный пленными турками богатый выкуп: «Что же вы, такие богатые, ищете здесь, в моей бедной стране?» Зачем же пришли они снова, эти буйные, богатые разбойники, какую могли найти здесь поживу? Рука Чербула крепче сжала рукоять сабли. Они пришли попить свежей крови, натешиться видом пламени, пожирающего чужие дома, насладиться видом брошенных перед ними в пыль покорных рабов. Нет, прежде им придется узнать вкус собственной крови, в которой многие и захлебнутся.

Боярин Михай Тимуш, по прозвищу Меченый, многое повидал на своем веку, встречался в боях и с турками, но никогда еще не видел своими глазами таких громадных воинских полчищ. Тимуш ехал сюда, чтобы защитить родную землю от опасности, какая ей никогда еще не грозила, и земля дедов щедро вознаградила уже за это старого беглеца — вернувшимся молодым задором, новою силой, влившейся в душу и тело вместе с воздухом родных полей и лесов. Чувствуя каждой жилкой этот дар, Тимуш знал, однако, что он — ненадолго, что в этой войне, может, в этом даже бою сложит седую голову. И ждал с нетерпением минуты, когда скрестит оружие с врагом. Пускай приходит сегодня смерть; в такой славной битве, в такой ясный день, в прекрасном уголке родины, на людях — лучших в его земле — смерть почетна и будет дивным венцом его долгого пути веселого повесы и баловня судьбы.

Мысли рыцаря Фанци в те минуты перед схваткой были иными. Рыцарь мучился чувством вины: он с опозданием прибыл на поле боя и не успел потому, как следовало дворянину соседней державы, посетить палатина Штефана, поцеловать князю руку и передать заверения своего короля в неизменной поддержке и в том, что войско воеводы Батория в назначенное время будет готово прийти на помощь Земле Молдавской. Сей момент нельзя было беспокоить князя изъявлениями почтения; лучшее, что мог сделать Фанци, было встать крепко с мечом среди его воинов и встретить врагов христианства так же, как в минувшей битве. А уж предстанет он перед князем потом, если оба останутся в живых.

Ренцо деи Сальвиатти и белгородец Переш молились, каждый на своем языке; пустынник Мисаил, положив рядом дубину, творил земные поклоны. А храбрый Клаус, в мире со своим богом и совестью, спокойно готовил свою аркебузу к стрельбе.

Капитана Молодца, когда Чербул и его спутники встали под его значок, не было в чете — капитаны получали у воеводы последние наставления. Вернувшись к своим и увидев среди них земляков и знакомцев, капитан удивления не выказал. Он пожал старшим витязям руки, протянул десницу для поцелуя Перешу и занял свое место во главе бойцов.

Передовые густые цепи янычар тем временем дошли до самого дна Белой долины, по которому змеился ручей. Первые аскеры перебрались уже через каменистое ложе и начали взбираться вверх по склону. И тут из лагеря ударили пушки — все десять сразу. Ядра с устрашающим воем и визгом пронеслись над янычарскими полками, уже спустившимися в низину, не причинив им вреда, и ударились в склон повыше, в том месте, которое еще не успели заполнить шедшие следом бешлии. Поднялась туча стрел, ударили в наступающие орды камни и дротики, пущенные из катапульт, валя на землю первых белокафтанных воинов.

Янычары пустились бегом. Но тут с неожиданной быстротой опять рявкнул наряд Штефана-воеводы; пушкари-немцы под началом капитана Германна, отлично знавшего свое дело, с необычной скоростью перезаряжали свои орудия. Страшно завывая, ядра попали теперь в хвосты янычарских полков, причинив на сей раз немалый урон; уже потом все узнали, что самый искусный из троих братьев Германнов проделал в них рваные отверстия, которые и производили такой шум — будто все демоны преисподней пронеслись над османами, леденя мусульманскую кровь неслыханными воплями, суля пришельцам неминучую гибель.

Янычары не выдержали этих звуков; к тому е стрелы и дротики, камни из катапульт и пули из аркебуз начали косить их передние ряды. Янычары привыкли к ядрам и пулям, но не к звукам ада, вырвашимися из самых тартарар. Бывалые воины Мухаммеда повалились на жесткую траву Белой долины, не смея поднять головы.

Султан Мухаммед, не отрывавший глаз от своих лучших газиев, слышал необычные звуки летящих ядер, но такого не ждал. Помянув шайтана, падишах послал двоих алай-беков к командующим янычарским войском и артиллерией. Турецкие пушки, чуть не давя залегших воинов, были выдвинуты еще ближе к Белой речке и открыли ответный огонь; было видно, как выпущенные из них ядра ударили в частокол, вздымая пыль и древесную щепу.

Однако пушки князя Штефана, не сбавляя скорости, снова выстрелили, высвобождая адские силы, говорившие теперь, казалось, их железными устами. И многие янычары, поднявшиеся было на ноги, опять уткнулись в землю.

Эта яростная перестрелка продолжалась, не умолкая, на глазах у султана, метавшегося в бешенстве по холму; пять десятков турецких орудий не могли заставить десять молдавских замолчать или хотя бы убавить частоту своих залпов. Султану казалось, что все дьяволы мира вселились в те жалкие пушчонки, которые бей Штефан получил из Брашова, — устарелые, заряжавшиеся еще с казенной части, тогда как в его армии применялись уже бронзовые и медные, заряды которых вкладывались с дула. Мухаммед подал знак — и пять сотен чаушей в кольчугах и шлемах поспешили на место, где с позором устлали чужую землю его закаленнейшие аскеры. Даже воинствующие, безумные в сечах дервиши не смели поднять головы под ядрами и пулями кяфиров; чауши, вооруженные полагающимися им по должности жезлами, принялись