Князь легко поднялся, вдел ногу в стремя, подхваченное Владом, вскочил в седло. На груди, под простым воинским плащом, блеснули звенья легкой кольчуги, сверкнула на солнце драгоценная шейная цепь — алургида. Пустив коня шагом, воевода в глубоком раздумье стал спускаться в Белую долину с холма.

— А если он нас побьет? — спросил Штефан, хоть и вслух, но более самого себя, чем Русича.

— Прости, государь, опять на смелом слове, — приблизился снова Влад, — только на Москве у нас говорят: бог не выдаст — свинья не съест. Ведь войники-то твои возвратятся — и будет опять при тебе войско, как на прошлое крещение![72]

Войники вернутся! Не нарушат данной ему клятвы, не оставят отчизну в беде! Этому Штефан- воевода тоже верил незыблемо. И все-таки теперь, по здравом разумении, воевода не мог понять, почему он их тогда отпустил. В бессонные часы тех ночных раздумий, когда Штефан более старался привести в порядок обуревавшие его чувства, чем все спокойно взвесить и рассмотреть, в то утро, когда было принято небывалое решение, Штефан действовал в неудержимом, отметавшем все советы порыве великодушия, под властью редко пробуждавшейся в нем, но потому всегда неодолимой жалости. Да и зрелище целого народа, стоявшего перед ним на коленях, на всем огромном поле над Берхечем от холма до холма, могло потрясти, наверно, самые зачерствелые сердца. Перед боем же, здесь, поразмыслив и все продумав, заглянув поглубже в себя самого, воевода уверился: да, решение было здравым. Думай он о том же в спокойствии и без поспешности хоть целый год — не мог бы лучше решить.

И Берхеч, и Белая долина — не Высокий Мост. И обстоятельства нынче — иные, и войско у врага — не то, и поведение турок — разумнее: туркам всегда шли на пользу преподаваемые им уроки. О чем бы Штефан ни думал в те часы, в глубине сознания он уже понимал: с ходу султана не остановить, будь даже селяне-войники в час сражения при нем. Против великой силы нынешнего супостата нужно вести другую войну — лесную: малыми четами, тревожа и изматывая, выжигая землю на его пути, моря его голодом и жаждой. Такую войну его люди умеют вести отменно, хотя и от прямой схватки, если надо, не уклоняются. Пусть же уходят войники-крестьяне: главная сила войска, когда они вернутся, будет цела. Князь встретит врага на дороге к своей столице и, если так суждено, погибнет непобежденный, в бою. Это, может быть, решение воина, а не государя: Штефан сознавал, что в те трудные часы колебаний и внутренней борьбы воин в нем победил государственного мужа. Но разве господарь Штефан не воин более, чем князь?

Малую, лесную войну с османами двадцать лет назад, правда, вел и Цепеш, воевода мунтянский, и проиграл. Цепеш, может быть, одолел бы в ней, не случись измены; бояре предали князя Влада, предадут и его. Ведь они на Молдове сильны и могут сделать много зла, ибо неразумны, горды и алчны. Так пусть же, если он падет, падут и они в этой первой битве, ибо бояр он не отпускал от войска, да и они о том не просили. Знали, правда, что и сами могут уйти, если захотят спастись.

Нет, не напрасно назначил он крестьянам место сбора на старом бешляге возле Ясс. Знал, что будет биться без них и что, на случай победы султана, место сбора должно быть подальше, чтобы новое войско успело устроиться, подготовиться к боям. Надо было назначить бешляг ближе к спасительным горам, к мадьярской подмоге. Если сам князь падет — найдется у того войска новый вождь. Может — зять Шендря, если останется жив, боярин с головой государя и десницей рыцаря, может — рубака Юга, умеющий и золото княжьей казны считать, и саблей трудиться в сече. А может, если падут высокородные соратники его и друзья, — вот этот апрод, разумный и верный, быстрый в соображении, учении и делах. Ведь года не прошло, как ступил он в Монкастро на берег, с веницейской галеры сбежав, а уже и говорит на языке земли этой, будто на ней родился, и принят товарищами по службе, как свой, и князь без него порой, словно без рук, как пошлет Влада с делом в цинуты или за рубеж, к брашовянам или к самому Матьяшу. Ведь было уже: пришел на Молдову, как этот москвитин, литвин храбрый Юга, и земле этой великие службы сослужил, крепости и города воздвиг, татар из южных степей прогнал. И сам господарем стал. И много, может, сделал бы еще добра, кабы не изменники-бояре, не сразивший князя Югу кинжал или яд.

Радостные возгласы встретили воеводу, когда он подъехал к лагерю. Штефан спешился и прошел вдоль укреплений, строящихся под надзором Шендри и других ближних бояр. Воины, побросав заступы и лопаты, приветствовали господаря. Здесь истово трудились тысячи куртян малого, личного войска Штефана, витязи из наемных и боярских чет, те воины-землепашцы, которые остались, ибо были спокойны за семьи, — татары не могли добраться до их селений за лесными чащами, в зеленой крепости большого Тигечского кодра, в горах. В одном месте еще углубляли полукружье рва. В другом — уплотняли позади него вал, насыпанный из вынутой земли, закрепляли в насыпи стоймя, в три ряда заостренные бревна частокола. Подальше — укрывали построенный таким образом выл и тын срезанными в лесу охапками колючего кустарника. Под наблюдением Иоганна Германна, начальника княжьего наряда и брата белгородского пыркэлаба, потные немцы-пушкари в расстегнутых кожаных колетах вкатывали в особо проделанные в бревенчатой стене амбразуры десять орудий — тех самых, которые так хорошо послужили молдавскому войску в его первой большой битве с армией осман.

Тут собрались, пожалуй, кроме самих молдаван, люди всех племен, населявших этот край, сражавшихся за него и прежде. В отрядах, присланных городами, были итальянцы — генуэзцы, флорентийцы; были в них семиградские немцы, мадьяры и сасы, болгары и поляки, но в особо большом числе — армяне. Были русские люди, литвины, жители подвластной Польской короне Червонной Руси, славянских сел Прикарпатья. Были татары из липкан — давно поселившихся в северной части земель между Днестром и Прутом выходцев из орды, молившихся еще аллаху и его пророку, но верно служивших почти столетье в конных стягах молдавских господарей. Были во множестве лютые в сече, длинноусые воины с порогов и островов великой реки Днепр, на татарский манер называвшие себя казаками[73] и говорившие на том же языке, на котором изъяснялись их братья из Подолья и галицких земель. Были люди странного племени, живущего по берегам Прута, одевающегося, как молдаване, православной греческой веры, но говорящего по-турецки, как истинные потомки Османа, а потому — люто ненавидимые настоящими турками, уверенными в том, что это — изменники ислама и вероотступники.

«Эти тоже не привыкли быть битыми, — подумал Штефан, озирая оставшихся с ним бойцов. — Эти тоже не привыкли показывать спину врагу.»

Внутри земляной крепости, в нескольких саженях от вала и рва воины устраивали вторую стену, на которую должен был натолкнуться прорвавшийся враг. Это были возы небольшого обоза княжьего войска. Тяжелые, крепко сбитые из дубовых и буковых досок фуры ставили сплошным рядом, скрепляли вместе. Поверх этого грозного вагенбурга, как и поверх частокола, наваливали цепкие ветви колючих лесных растений, забивали ими пространство между колесами. Тут работали, связывая толстыми цепями возы, богемские гуситы, чьи отцы и деды искусно и храбро бились в боевых гуляй-городах во время долгих войн за веру, которые вели на родине против немецких рыцарей и своих господ-католиков, во имя правды, провозглашенной магистром Яном Гусом.

Штефан сумрачно осматривал простые укрепления на избранном им для боя месте. Враг слишком силен, на победу, подобную предыдущей, надеяться нельзя. На что же тогда, если ему не суждено пасть в бою, если судьба не снимет с него вражьей саблей или пулей бремени государя и воеводы? У него останутся крепости — Нямц и Четатя Албэ, Сучава и Хотин, надежные гнезда, снабженные припасами, способные выстоять и против Мухаммеда. В них Штефан мог бы, наверно, отсидеться, дождаться помощи из Мадьярщины. Но нет, это тоже не для него, он не крот, прячущийся в норе, ныряющий из одной подземной каморы в другую в надежде, что охотник уйдет и оставит ему жизнь. «Только слабые прячутся за камень стен», — вспомнились слова, которые любил повторять его давнишний приятель и пленник Эминек, ныне Эмин-бей, владетельный князь в орде. Воевода Земли Молдавской не даст загнать себя за такие стены. И когда непрошенные гости займутся осадой созданных им каменных убежищ, сам Штефан, оставаясь на воле, сумеет измыслить способ избавить свою землю от врага.

Чем держатся во все времена народы, что дает им силу сохранить себя вопреки любой беде, выжить и выстоять в лихолетьях неласковых веков? В чем находит опору их дух? В наследии. Это песни, предания, рассказы старцев о том, что было, это память поколений. Наследие же вырастает из деяний. Кто же совершит ныне деяния, которым суждено найти место в народной памяти? Кто, как не господарь Штефан и воины, которые ему верны?