немолчный, напоминающий стон, многоголосый гул.

Такого Штефан-воевода еще не видел. Князь унял невольную дрожь.

— Чего вам, люди добрые? — громко спросил он, поклонившись толпе.

Страшный вой многотысячного людского скопища вознесся к небу. «Отпусти, государь, отпусти!» — проступало смутно в этом жалобном крике.

— Умолкните! Все! — громовым голосом взорвался воевода, расправив плечи. — Пусть говорит один.

Из толпы на коленях выполз седой селянин с иссеченным сабельными шрамами лицом. Штефан сразу узнал Удрю, бившегося под его рукой при Липнике, под Высоким Мостом, во многих других сражениях и стычках.

— Отпусти нас, отец-воевода, — обливаясь слезами, вымолвил старый рубака. — Ради детей наших и жен, ради старцев, над коими ныне ордынская сабля занесена. Дозволь оборонить своих.

— Вы лишились рассудка, безумные, — сдерживая закипавший гнев, сквозь зубы выдавил князь. — Оставить войско в сей грозный час, когда сам турецкий царь восстал и идет на нас с невиданной силой, чтобы обратить всех в рабов, истребить самое наше семя!

— Отпусти, государь, отпусти! — поднялась опять над окрестностью тысячеголосая мольба, в то время как седовласый Удря с силой ударился лбом в траву и продолжал разменно отбивать головой поклоны, словно хотел ее разбить.

— Замолчите же! Встаньте! — поднял обе руки Штефан, в отчаянии потрясая над головой сжатыми кулаками.

Толпа затихла. Ни один человек, однако, и не думал подниматься с колен. Штефан слышал негромкие, негодующие голоса за спиной. Это начали собираться вельможные бояре, его сановники и приближенные.

— Говорю вам, встаньте! — прогремел опять голос князя. В толпе никто даже не пошевелился.

— Вели коннице по ним ударить, — донесся до Штефана голос боярина Пырвула, владельца десятка сел в уезде Фалчу. — Иначе не образумятся.

Скрипнув зубами, воевода резко повернулся и ушел в шатер. Упав на стул возле походного стола, обхватив голову руками, он надолго застыл в неподвижности. Только к полудню, подняв глаза на неслышно вошедшего Русича, Штефан спросил:

— Стоят?

— Стоят, государь, — вздохнул Влад. — Все так же, словно вросли.

То же самое было через два, через три часа. То же самое — под вечер. Крестьяне стояли на коленях молча, не двигаясь с места, словно россыпь темных камней.

Смеркалось, когда Штефан снова вышел из шатра. Крестьяне-воины по-прежнему стояли на коленях, молчали. Мрачно взирая на море склоненных голов, воевода тоже молчал. Да и что могли они друг другу сказать? Что еще между ними не было ясно, какие слова можно было найти для уговоров?

— Вставайте и идите по своим местам, — сказал наконец Штефан твердым голосом, зазвучавшим негромко, но слышимым далеко вокруг. — Мы примем решение. Утром услышите его от меня. А теперь идите.

Крестьяне-воины тяжело и молча, крестясь и кланяясь, начали подниматься с колен.

Бояре на совет к князю собрались не мешкая. На каждого будто свалился камень, но каждый нес его по-своему. Владетельные и сановные входили, крестились на образ святого Георгия, покровителя Молдовы, мерцавший золотом оклада на резной подставке из сандалового дерева, кланялись князю и своему господину. Места занимали по именитости, но и по заслугам: великие — на табуретах за столом, средние — на лавках, за их спинами, прочие — стоя поодаль.

Разговор, как ожидалось, оказался трудным.

— Пан Утмош в это утро добрый совет дал, — высокомерно заявил Ионашку Карабэц, владетель тридцати сел из Кымпулунгского цинута. — И я в этом с ним заодно. Пусти, княже, на смердов куртян, с саблями и копьями, — у черной кости дурь и выскочит.

— Забыл, с кем дело имеешь, — скривился в усмешке Кома, сын Шандра. — У этих христиан, коих смердами зовешь, оружие в руках, и владеют они им не хуже иного вельможного пана.

— Бросить воинов друг на друга, половину войска на половину! — поддержал Кому Гоян-ворник. — Когда перед нами — сам султан! Пане Ионашку, в своем ли ты уме?!

— Ежели разумом судить бесерменским, может, это и выход, — осклабился любимец воеводы Федор Кан-Темир.

— Давно ли ты сам, безбожник, на грязную шею татарскую крест святой надел? Давно ли в христианские паны вышел, ордынский изменник? — вскинулся Карабэц.

Кан-Темир и боярин схватились за сабли.

— Утишьтесь, панове, — поморщился Штефан-воевода, и оба противника, словно по волшебству, отступили к своим местам. — Что скажешь ты, вельможный пан Станомир?

— Скажу, государь: пускай эти добрые люди едут к своим домам, — устало промолвил этот родовитейший старый боярин, бывший казначей. — Пускай защитят свои очаги, как того просят.

— Как прикажешь понимать твою милость?! — воскликнул храбрый, но спесивый Мику Край. — Почему это мы, цвет Земли Молдавской, первыми должны сложить здесь головы?

— Потому — что мы богаче, — ответствовал Кома. — Что нам всегда легче жилось и выпало в жизни больше радостей, чем этим нашим братьям во Христе и по отчине. Потому еще, что мы, переимщики повадок ляшских, всегда докучали нашим государям, пусть, мол, будет у нас, как во Франции или Польше, где попы-де молятся богу, черная кость работает, а белая — сражается. Вы сыты и пьяны, живете в тепле, черная кость Молдовы усердно проливает за ваши милости пот. Вот и делайте свое дело, бейтесь сами за нашу землю!

Поднялся возмущенный ропот. Но Штефан негромко хлопнул ладонью по столу, и стало тихо.

— Тем более, что класть кому-то головы и не нужно, — заметил боярин Станомир, как бы продолжая речь. — Мыслю — и мысли сей никогда ни перед кем не скрывал: Большому Турку надобно покориться, выплатить за все годы дань. И не тебе того стыдиться, государь-воевода, — добавил старик со вздохом, — то постыдное дело до тебя у нас учинилось, еще Петр-воевода, прости его господь, начал платить бесермену ясак.

— Покориться! Покориться туркам! — раздалось сразу несколько голосов.

— Этого не будет, — холодно бросил Мику Край. — Под Высоким Мостом отбились, — отобьемся и в этот раз.

— Хо! — воскликнул за его спиной толстый пан из-под Сучавы. — В тот раз на нас шел мерин! А теперь скачет сам жеребец! Сила идет, какой еще не было, вот в чем дело! Может, и не погибнем, но лишимся всего непременно, — продолжал боярин под одобрительные возгласы единомышленников. — А что ему, землянину, имей он даже кое-что за душой? Ссыпал аспры в горшок, зарыл на дне оврага — и все тут. Вернулся в село, когда супостат ушел, — и отстроил свою хату за неделю. А наше добро не спрячешь в кувшин!

Преподобный Михаил, настоятель кымпулунгского монастыря, шевельнул чревом и поклонился князю в знак того, что хочет говорить.

— Прости меня, государь, — заявил со смиренным видом настоятель, — и вы простите, вельможные господа, коли напомню: все в мире сем — от бога, и несть силы, чтобы не была от него. Тако ж и с турками, агарянами и язычниками: коли сила их бесерменская больше нашей, то сие — от разумения господня, нам за грехи. И не склониться пред тем разумением святым и высшим — кощунственный грех богопротивления есть. И безумие також, ибо какой будет божья воля — так свершится и с нами.

Штефан встал, и все в шатре умолкли, поднимаясь на ноги.

— Враг на нас идет, — сказал он, — может быть, и иной, чем полтора года назад, да мы с вами все те же. А что сам царь скачет — так по сану ему и будет от нас почет. Будем встречать царя, иное дело не в честь ни ему ни, тем паче, нам.

Господарь обвел присутствующих спокойным взглядом. Карабэц ответил дерзким взором, Мику Край — восторженным. Отец Михаил с неодобрением опустил глаза.

— Вашим милостям скажу нынче же: каждая капля крови людей из лучших родов земли нашей для