— Что в новостях?
— Все то же, — ответил китаец.
— Это плохо?
— Я этого не сказал.
— Верно. А еще ты не сказал, что Крысы больше нет. Кстати, мой разговор с боссом не состоялся.
«Или все-таки состоялся?»
— Откуда я знаю, жива она или нет? — Чен не отреагировал на слова о Ши-фу. — Ее работа не закончена, вот что я знаю.
— А что ты еще знаешь?
— Что положено знать, то и знаю. Я начальник небольшой.
— А мне известно, что ты был с Элизабет. Ночью, на вилле.
Чен, казалось, нисколько не удивился.
— Она далеко пойдет, — спокойно сказал Чен. — Большая стерва. Очень умная и жесткая. Я стараюсь охранять ее от опасностей, пока она в этой стране.
— Зачем?
— Пригодится.
«Еще вопрос, кто кому пригодится». Чен поставил чашки на стол, налил кофе из кофеварки.
— У нее есть слабое место? — спросил Андрей.
— Как у всех умных и жестких американцев — именно в уме и жесткости. Кстати, она это прекрасно понимает.
— Отсюда тайцзи?
— Конечно.
— При штурме перевала, в блиндаже, помнишь? Может, не стоило ее вытаскивать?
— У тебя была возможность принять решение, и ты решил. Решил, рассчитывая переспать с ней. Так мне кажется.
«Не помню, чтобы я там что-то решал».
— Может, ты и прав, — согласился Андрей. — Хотя не представляю, как бы я мог застрелить Элизабет.
— Лучше уж резать. Все, Эндрю, пора мне на вахту. А ты поспи — завтра придем в столицу, день будет трудным. Нет, вру — я не знаю, каким он будет.
Поставив свою чашку в мойку, китаец вышел на корму.
В переборку, отделяющую от салона спальный отсек, были врезаны две узкие двери. За одной — туалет, за другой — душ: белый кафель, горячая вода, французский шампунь. На койке — прохладное свежее белье. Фото Патриции виделось размытым серым пятном. Яхта мерно качалась, мелко дрожал корпус от работы дизелей, время от времени вскидываясь под ударом волны.
«Утром придем в столицу. До Питера я мало ездил. Когда начал чувствовать этот кайф: заканчивается ночь, проведенная в пути, и новый день начинается в чужом городе? Может быть, с Таллина?»
...Первый год службы лейтенант-двухгодичник Андрей Николаевич Шинкарев командовал взводом в танковом полку, стоящем под Нарвой. Кстати, танковый взвод — это всего лишь три танка. Не Бог весть что, но хлопот было достаточно. В эстонскую столицу Андрей выбирался на выходные, свободные от дежурств. Переодевшись «по гражданке», ночью садился на ленинградский поезд, рано утром прибывал на место. Зимой поезд подходил к Таллину еще в темноте, делая широкий разворот вокруг Старого города. Его шпили словно гигантские иглы врезались в золотистую полосу рассвета.
Уже на вокзале все было непривычным — начиная с фанерной выгородки перед мужским туалетом, разукрашенной черными и оранжевыми диагональными полосами. Направление к сортиру указывала стрелка с загадочными буквами «WC». Как-то раз под ней Андрей увидел три русские буквы, намалеванные красной краской: «ЧВР». Он не знал тогда, что это такое. У них, в русской Нарве, такого никто не писал.
За подземным переходом начиналась старая каменная мостовая. В темном небе замерли фронтоны домов, а на другой стороне улицы, за высокими деревьями парка, светлели известняковые скалы. На скалах тоже стояли дома — уже совсем светлые, с оранжевым блеском в стеклах. Двадцатидвухлетний лейтенант, выросший в Сибири, оглядывался по сторонам в возбужденном недоумении — в этом европейском городе каждая мелочь была иной. Какой «иной»? Крепкой, наверное, — не грозящей в любой момент развалиться, перекоситься, выкрошиться.
На завтрак были сочные сосиски с капустой в кафе «10 minutt», что напротив Старых ворот, ведущих на Тоомпеа — потом двенадцать часов в Старом городе. День теплел, капало с карнизов. Кривые улочки наполнялись народом, открывались магазины. Каменные лестницы уводили куда-то вверх, останавливаясь на террасках — там росли старые тополя, их толстые, муарово-зеленые стволы бросали на известняковую скалу легкие зимние тени. Отсюда можно было коснуться шершавой круглой черепицы крыш; между ее красно-коричневыми рядами держались полоски пушистого снега, отливающего синевой на ярком солнце.
С высоты Тоомпеа открывалось море, а с другой стороны, за черепичными крышами и матовой бронзой башни «Олимпия», поднимались лесные холмы. Шпили Олевисте, Нигулисте, Ратуши, покрытые позеленевшей медью, взлетали далеко вверх.
Опершись на каменный парапет, глядя на панораму Старого Таллина, Шинкарев задумывался. Народ, построивший и обихаживающий такой город, имеет право жить, как он хочет? Наверное. Тогда что здесь делает капитан Шинкарев? Что делает его танковый полк? Может быть, вывести танки, как того требуют эстонцы? И все пойдет цивилизованно, по-европейски, без русского смазного сапога, под которым хрустят кости правых и виноватых? Без «совка»?
Из ГДР уже начали выводить войска. Того же требовали поляки, чехи, венгры. У него дома, в Сибири, тоже требовали ухода русских — в Туве, скажем. Но там другое дело — будет кровь, русских просто вырежут. А здесь? Эстонцы говорят: уйдут танки, всем будет лучше, и русским тоже. Так? Черт его знает, может, и так.
Шинкарев тогда хотел во всем разобраться — непредвзято, честно и объективно. Признавая и права, и вину своего народа. Он еще не понимал, что
Что именно он понял? Одну совсем не простую вещь. В цивилизованных странах живет множество умных, приятных, хорошо воспитанных людей. Обеспеченных, ухоженных, любящих свои семьи. Подтянутых, спортивных — людей первого сорта. Они работают в сверкающих небоскребах, молятся в старинных храмах, водят дорогие машины по современным автострадам. Они не являются нашими врагами, отнюдь нет! Это
Это непросто понять. А многие до сих пор не поняли. Очень уж красиво все упаковано — трудно, как советуют китайцы, «отделить видимость от сущности».
Но надо.
В Домском соборе на голых стенах висели черные шлемы баронов, свешивались выцветшие орденские знамена. Баронские могилы с истертыми крестами были просто плитами старого каменного пола. А на бугристой побеленной стене перед входом в собор краснели те же русские буквы: «ЧВР».
К отходу поезда ноги уже не держали. Последние усилия шли на то, чтобы забраться на верхнюю полку; в подступающем сне он чувствовал, как трогается поезд, стучат колеса, — и, одновременно, как бьют волны в борт белого кораблика. Плавно вздымаясь и опускаясь, кораблик шел на зарево береговых огней южного мегаполиса.
Над темным морем занимался рассвет.
