Кто знает, может быть, это была руда, привезенная с берегов Цильмы? Тем более, как доказывают летописи, в древние времена, кроме знаменитого пути «из варяг в греки», существовала еще одна дорога — «из югры в греки». И Малахов делает сенсационный вывод: вполне вероятно, что жители Югры — финско- чудские племена вели торг с Балканским полуостровом. «Возможность такого маршрута,— пишет он, — стала реальной после того, как я увидел в глазах некоторых греческих статуй агаты, сходные с теми, которые я собирал на песчаных пляжах Цильмы».

... Охотнику можно было дать на вид и шестьдесят, и все восемьдесят. Говорил он складно, картинно, образы его были точны, как ружейный выстрел. Лицо, изборожденное боевыми отметинами, жесткий с проседью колтун, обильная борода, желтовато-въедливые глаза — все говорило о том, что человек многое повидал на своем веку, знает толк в разговоре и умеет направить в нужное для него русло... На Мишин вопрос, не страшат ли его муки одиночества, не боится ли заблудиться в тайге, охотник рассмеялся:

— Не боюсь ни тропы западающей, ни волка рыскучего, ни медведя ревучего, а боюсь токо человека бродячего. От него вся пакость!

Мы с улыбкой переглянулись: уж не в нас ли метит старик?

— Да вы что, робяты,— замахал он руками.— Я вас знаю. Давече по телику вас передавали.— И, соскучившись по общению, он завелся на долгий разговор.

— Каждый охотник — это как бы сочинитель собственной тропы,— с удовольствием рассуждал таежник. Он творит эту стежку-дорожку по образу и подобию своему. Все замечает, все чует, ни одна деталь не скроется от его всевидящего глаза. Характер у тропы тот же, что и у охотника. Угрюмый, недоверчивый, обиженный жизнью человек прокладывает ее в густой чаще, буреломе, чтобы никто из чужих не заметил следа. Наоборот, добрый и некорыстный, не ведающий расчету добытчик выведет свою тропку по открытому, привольному месту, в светлый бор или вдоль игривой речки, поставит на угоре лавочку-завалинку, чтобы можно было покурить, отдохнуть, почаевничать или поразмышлять наедине с собой. Лавочка — что-то вроде привала перед большим броском к очередной избушке...

По лицу старика пробежала тревожная тень, что-то дрогнуло в нем внутри, переломилось, и он заговорил на нервной, вспыльчивой ноте. Дескать, редеют избушки в тайге, сиротеют родовые тропы-путики, зверь и птица выводятся — а кто виноват? Человек! Ну, лесозаготовки — это само собой, там техника, там за человека бензопила думает и план квартальный. Но ведь наши-то, местные,— они о чем-нибудь думают? Ведь есть леса вокруг деревень, где еще топор не гулял. Где все родники, болота, урочища и тропы испокон веков были расписаны по именам, как в домовой книге. А нынешнему люду на все это плевать...

Угасает лесное сословие, уходит в небытие порода ходока и добытчика, та самая корневая порода, которая памятна всем по минувшей войне. И как знать, не отразится ли ее исчезновение на человеке вообще, не потеряем ли мы какую-то частицу нашего национального характера?..

Старик говорил с запальчивой обидой в голосе, наверное, что-то преувеличивал, что-то передергивал по стариковскому обыкновению, но в общем-то говорил правду.

Встречи, сюрпризы...

Плывем. Снег, град, дождь, солнце и опять снег — все это в одночасье, с интервалом в десять-пятнадцать минут. Таковы причуды местного климата. Кулой еще раз напоминает, что особенно расслабляться нельзя. Мы выглядим в своих одеяниях как добротно упакованные тюки, на которые впору навесить табличку: «Не кантовать!..»

Путешествовать без приключений, сюрпризов, случайностей — все равно, что читать рецепт вкусного блюда и думать, что ешь. Не могу понять людей, которые уходят в плавание ради преодоления пространства, подстегиваемые жестким неумолимым графиком. Настоящее путешествие — непредсказуемо. Если вы считаете, что в пути все зависит от вас и ваших спутников, то лучше оставайтесь дома. Не мы управляем путешествием, путешествие — нами!

Все облепленные снегом, на потеху здешней детворе причаливаем у большого села Долгощелъе. И вот тут начинаются разногласия. Долгощелье — ворота в море, откуда можно попасть в устье Мезени. Часть ушкуйников собралась идти туда своим ходом, на «Ветерках» и под парусами. Но глава местной администрации Сергей Степанович Дровнин, сам к тому же бывалый мореход, опустил перед ними шлагбаум: что вы, ребята, да один наш Харьговский мыс пострашнее знаменитого мыса Горн! Капитан «Печоры» Шишлов вступил с ним в спор, но вынужден был сдаться под напором фактов и несокрушимой логики здешних приливов и отливов, чередующихся каждые шесть часов. А это дело нешуточное, особенно когда дует шелоник (юго-западный ветер), он может прижать суда к каменистым отмелям, а то и просто выкинуть их на «кошки» с густой, илистой жижей. Ищи тогда ветра в поле!

И вот, изменив лодочной романтике, дождавшись пика прилива, мы подцепляемся к буксиру «Арзамас» и лезем в теплые каюты, утешая себя расхожей путевой заповедью: лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь. Но и здесь нас поджидает коварный сюрприз. Уже находясь на траверзе мыса Масляный, рулевой буксира прибавил обороты, и наш горемыка-«Ильмень», зачерпнув бортом, едва не ушел на дно. Пришлось ночью (благо она светлая) вычерпывать воду, искать вещи (те, которые не тонут) по всей акватории Мезенской губы, и на это мы ухлопали уйму времени.

Но были и приятные неожиданности. В Долгощелье, где прежде я никогда не бывал, встретил давнюю свою читательницу Эльзу Сергеевну Шелапугину. Мы переписывались с ней много лет, а вот встретиться не удавалось. В своем доме на берегу реки она знакомила меня с коллекцией старинных вещей. Чего тут только не было. Рукописные книги, расписные дуги, поморские прялки, берестяные туеса от мала до велика, образцы выходной женской одежды, складни, штофы, полотенца и даже свадебные сани. Жаль только, что пылятся эти сокровища на повети, и, кто знает, сколько им еще здесь лежать... Эльза Сергеевна пытается заинтересовать долгощелов: это же почти готовый музей поморского быта! — но местная власть что-то долго раскачивается...