«Да, жизнь, — подумал я не без горечи. — Какие невероятные изменения вносит она в судьбы людей! Какие повороты! Были мальчики, немецкие и русские, дружили, не задумываясь о том, что ожидало их впереди, с увлечением играли во дворе, смеялись и проказничали, незаметно перенимая язык друг друга… Жизнь сделала их солдатами, и легла между ними черная, как эта ночь, вражда…»

Остаток ночи я провел в деревянном домике на окраине городка, пустом, брошенном хозяевами. Прокофий отыскал дрова и натопил печку. Сквозь дрему, тяжело и сладко давившую на глаза, я слышал приглушенные, бубнящие голоса связных и телефонистов, находившихся в первой большой комнате, и такие же приглушенные окрики Чертыханова, когда ребята начинали громко шуметь. Телефонная связь была налажена и с ротами и с дивизией, и телефонист уже раз сорок крикнул в трубку: «Я тюльпан!» Этот «тюльпан» врезался в мою память, думалось, на всю жизнь…

К утру вернулся Браслетов. Он осматривал оборонительную линию, проверяя «моральное состояние наших войск», сел на диван у меня в ногах прямо в шинели; на сапогах до самых голенищ — шлепки грязи, лицо осунувшееся, с выступившей рыжеватой щетиной, глаза от бессонницы и утомления отодвинулись вглубь, в густую синеву. Был он до радостного оживления доволен осмотром передовой, сказал, что моральный дух бойцов на высоте, шутят, смеются значит, отдохнули!

— «Встретим, спрашиваю, ребята?» «Встретим, товарищ комиссар!» - отвечают. — Браслетов шумно похлопал меня по колену. — Так встретим, комбат, а?

— Видно будет, — ответил я.

Ввалился старший лейтенант Скнига, оглушил весь дом грохотом каблуков, громом своего голоса, взрывами хохота, втиснулся за перегородку ко мне.

— Вставай, комбат! — Он стащил с меня шинель, которой я укрывался. Боевой день на пороге!..

Я подмигнул ему и щелкнул пальцем по горлу.

— Где успел?

— Могу угостить. Для возвышения настроения! — Он заржал, обнажая оба ряда белых и плотных зубов.

— Где ты пропадал? Где твои пушки?

— Пушки в надежном месте — смотрят в лицо врагу! Пойдем, удостоверься.

На улице молоденькие деревца с еще уцелевшими реденькими листиками трепал ветер, сгибая их в дугу, и тоненькие веточки почти касались мокрой земли. Небо не прояснялось ни ночью, ни днем, тучи, будто вспаханные ветром, лежали глубокими бороздами, где чернее, где светлее. Под ногами стыла студеная слякоть.

«В такую пору только и сидеть в окопах», — с усмешкой подумал я.

А окопы были вырыты наспех, с большими интервалами, стрелковые ячейки неглубокие, пулеметные гнезда тесные…

Стало уже светло, насколько может быть светлым октябрьское утро с низким водянистым небом. Глухая и гнетущая стояла вокруг тишина. И в этой тишине крался, подступая все ближе и ближе, смутный шорох шагов большого людского скопища. Шорох этот доплывал, не касаясь слуха, угадывался чутьем… Вдали зябли, продуваемые серыми ветрами, черные перелески, таили в себе опасность.

— Ты спрашивал, где мои пушки, — заговорил старший лейтенант Скнига. Прижав локтем перчатки и повернувшись спиной к ветру, он пытался прикурить. — С лупой в руках не отыщешь. Так мы прячемся. До момента… — И зашагал от дороги вправо, прямиком туда, где были замаскированы его пушки.

Чертыханов, провожая его взглядом, отметил не без восхищения:

— Лихой командир… Интересно, каким окажется в деле. Ребята, те, что необстрелянные, побаиваются немцев. Пока шли, веселые были, бодрые, шутили. А пришло время врагу в глаза взглянуть вблизи, и все шуточки погасли…

— А ты не боишься, что ли? — спросил я.

Прокофий тонко и хитро улыбнулся.

— Я, товарищ капитан, когда остаюсь один, люблю размышлять. Мысли просто не дают покою, особенно когда тихо или когда на небе луна блещет. И когда я сыт…

— По-моему, ты никогда не бываешь голоден.

— У вас хороший глаз, товарищ капитан.

— О чем же ты размышляешь? — спросил я.

— Насчет страха вы спросили… Я, товарищ капитан, устал страшиться. Надоело. Даю вам честное, благородное слово. Надоело! Я перестал уважать себя… Теперь я решил окончательно и бесповоротно: пускай немцы меня страшатся, как по нотам! От этого мне стало как-то легче жить. Спокойнее. И потом… Я много думаю о Германии, о немцах… — Чертыханов не договорил того, что он думал о немцах, изменился в лице и шагнул вперед. Он приложил к глазам бинокль, который брал у меня и носил, перекинув ремень через шею, на груди.

— Глядите, товарищ капитан, наши бегут. Вроде Петя Куделин… — Он передал мне бинокль. — Разведчики наши.

От леса, слившегося в пасмурности дня в сплошную, низко висящую тучу, отделилась реденькая цепочка красноармейцев. Очутившись на открытой местности, пригибаясь, бочком, короткими перебежками они отходили в сторону города. Правее этой цепочки показалась вторая, более многочисленная. Она тоже отходила к городу. Задерживаясь, бойцы стреляли в сторону леса.

Когда красноармейцы достигли середины поля, на опушку выдвинулись всадники. Они посылали длинные очереди из автоматов вслед уходящим. В бинокль я различал рослых лошадей рыжей и гнедой масти: это была первая весточка, извещавшая о приближении противника, — конный разъезд. Я заметил: один из всадников держал в руках карту.

Я отправил связных сказать командирам рот, чтобы отступающие красноармейцы, не задерживаясь, проходили через линию обороны. Немцы не должны знать о нашем оборонительном рубеже.

Посовещавшись, верховые, должно быть, решили продолжить преследование и первыми войти в город, неожиданно вставший на пути. Они оторвались от опушки и шагом двинулись по раскисшему полю — всадников сорок. Копыта лошадей вязли в рыхлых бороздах. Через некоторое время они нестройной вереницей выбрались на дорогу и порысили, раскидывая копытами грязь. Конные немцы на скаку изредка постреливали в сторону убегающих красноармейцев. Звуки выстрелов глохли, словно бы вязли в сырости. Мы различали лишь трепет пламени и дымки на концах автоматов.

Первая цепочка бойцов миновала наши окопчики и устремилась к окраинным домикам.

Я находился в деревянном сарайчике выходящего в поле сада. Чертыханов вырыл неглубокую траншею, отодрал тесину в стене и в образовавшуюся щель мне видна была дорога, по которой неуверенно рысили всадники.

Мимо сарая, спотыкаясь, пробежал Петя Куделин. Отяжелевшие от влаги, заляпанные грязью полы шинели захлестывали ему ноги, и он чуть не падал. В одной руке держал автомат, в другой пилотку, на спине о его острые лопатки бился заплечный мешок с запасными дисками и коробкой консервов. На миг я увидел худенькое, залитое потом красное лицо, полуоткрытый рот, хватающий жадными глотками воздух. Я кивнул Чертыханову. Он выбежал из сарая и окликнул Куделина. Через минуту Петя, войдя в сарай, огляделся в сумраке, увидел меня, прошептал медленно, с облегчением:

— Товарищ капитан!.. — Подкошенный усталостью, он сел на бревнышко и трясущимися пальцами расстегнул ворот гимнастерки, выглянул в щель. — Вот они… Гонялись за нами, как за зайцами.

Всадники, осадив лошадей, двигались шагом сдержанно и настороженно: тишина таила опасность. Приблизившись к нам метров на пятьдесят, остановились, сгруппировались, оглядывая примолкший город. Двое выстрелили из автоматов. Несколько пуль пробило тесовую стенку нашего сарая. Им не ответили.

— Ну, еще, еще поближе, — звал Чертыханов, гипнотизируя их веселым взглядом.

Как бы повинуясь этому приказу, первые всадники тронули коней и продвинулись еще метров на пять. Я давно уже не видел немцев вблизи, и сейчас острое чувство волнения сдавило сердце: оно, как бы вырываясь из-под гнета, застучало крупными и редкими рывками, болью отдаваясь в груди. Щеки обожгла кровь, жар высушил рот… Я знал, что еще минута, и немцы увидят нас, повернут обратно. Я перепрыгнул через изгородь и издали, еще не добежав до пулеметного гнезда, закричал пулеметчику:

— Огонь!

Верховые заметили меня, и передний послал навстречу мне короткую очередь. Как бы отвечая на