отчаянных ребят… Командиром останется сержант Мартынов. Пусть он сам и подберет… Все, товарищи. Можете идти в подразделения и готовить людей к последнему переходу, вернее, переезду.

Командиры, глухо переговариваясь, выходили из помещения. После них в избе сразу стало тихо, просторно и пусто. Мы остались одни: я, Браслетов, Тропинин и Чигинцев да в темном углу на корточках — Прокофий: по шумному, со всхрапами дыханию я догадался, что он спит. Я взглянул на Браслетова.

— По-моему, друзья, все идет хорошо. Кончились наши мытарства…

— Лучшего и желать нечего, — охотно согласился комиссар. — Могли прямо с марша, без передыху, кинуть в бой — с оружием ты или нет…

Батальон был готов к переброске в район обороны к шести утра. К этому времени рота, расквартированная в соседней деревне, прибыла в Батурино. Мы ждали автоколонну…

Было еще темно, мутно и спросонок ознобно. Сочащаяся влага осела, прибитая косым, с завихрениями ветром. Ветер, как бы расчесывая, прореживал и сушил тучи, сквозь них несмело сеялся блеклый свет. Бойцы толпились у изб, хмурились, поеживаясь и позевывая…

Грузовики опоздали на сорок минут, и подано их было вдвое меньше. Командир колонны старший лейтенант Гремячкин, злой, издерганный, уже немолодой человек, с лицом, испещренным морщинами, с выпирающими скулами, опередив мои вопросы, мрачно спросил:

— Двумя рейсами не обойдемся?

— Обойдемся, — ответил Тропинин.

— Тогда устанавливайте очередность, — сказал Гремячкин. — Я не могу задерживаться.

Я сказал Тропинину:

— Грузите в машины разведчиков, первую роту и часть второй. Сопровождать колонну будешь ты и Чигинцев. Выгрузка в совхозе, не доезжая Тарусы. Там же командный пункт командира Шестой дивизии. Свяжись с ним. По прибытии выслать разведку в направлении юго-западней и западней Тарусы.

— Когда машины могут вернуться назад? — спросил я начальника колонны, провожая первый эшелон глазами.

— Часа через полтора. Не раньше. А то и позже. Им чего стоит добраться только до Серпухова! Там дорога мощеная, но вся в рытвинах — не очень-то разгонишься.

— Это называется — срочная переброска войск, — сказал я с невеселой иронией. — Так мы к обеду едва-едва доберемся. Может быть, двинуться пешим маршем? За два часа мы сократим путь на десять километров, а то и больше. Как ты считаешь, комиссар?

Браслетов свел брови — две круто выгнутые скобки, уронил взгляд на носки сапог, на скулах проступил румянец, губы подобрались в узелок, — такое выражение лица я замечал у него в минуты решимости.

— Мы сократим путь на десять километров, а людей утомим маршем на целые сутки. — Он взглянул мне в глаза, все так же хмурясь. — А усталому бойцу всегда кажется, что противник сильнее его. Подождем колонну.

Гремячкин не отрывал взгляда от поворота дороги, куда ушли машины, и страдальчески морщился.

— Он правильно подсказывает: нечего ноги людям ломать, коли есть колеса.

— Колеса! — крикнул я. — Зашились мы с вашими колесами! На полдня опаздываем. Через два часа нужно будет докладывать о выполнении приказа, а мы только с места стронулись!

Начальник колонны скрипуче засмеялся и помотал головой.

— Куда вы опоздаете, разрешите вас спросить?.. Удивительный народ! К дьяволу в пасть никогда не опоздаешь… Ты думаешь, у командования только и забот, что о вашем батальоне? Направление указали — ну и рой землю носом. Я тут давно и повидал кое-что… — Он раздраженно сплюнул и замолк, морщины на его лице скорбно застыли. Он думал, должно быть, о судьбе своей колонны, стоял, переминаясь с ноги на ногу на одном месте.

Мы вернулись в штаб. Я достал карту, разложил ее перед собой на столе и всматривался в район Тарусы, в населенные пункты, окружавшие ее. Браслетов писал в блокноте, помечая каждую строчку цифрой. Хозяйка варила для нас картошку.

Открылась дверь, и в избу вошел Тихон Андреевич. На овчинном воротнике его полушубка, на валенках застряли соломины и остья мякины. Раздеваясь, он сказал хозяйке:

— Есть-то дашь, мать?

Занавесочка колыхнулась, и из чулана высунулось сухонькое личико хозяйки.

— Сейчас сварится. Умойся сперва… — И скрылась.

Тихон Андреевич, приблизившись к столу, потоптался немного в неловкости, захватил в горсть негустую с проседью бородку.

— Доброе утро, товарищи командиры, — проговорил он, прикрывая усами виноватую улыбку. — Покричал я вчерась… Не стерпел… Не обиделись на старика?

Браслетов, стараясь казаться строгим, сказал:

— Как это не обиделись, Тихон Андреевич? — Он закрыл блокнот. — Мы были оскорблены вашим поведением: вы точно на врагов кричали. Мы собирались сдать вас в комендатуру для выяснения личности. Да, да. Но пожалели. Годы ваши пожалели…

Из чулана вынырнула старушка, мелко семеня и заплетаясь ногами в длинном сарафане, подлетела к нам, с неожиданной воинственностью ударила кулачком по столу.

— Хорошенько его, злодея! Постыдите, пригрозите, чтобы в другой раз голос не подымал. Ишь разгорелся… — И тут же нырнула за занавеску.

Тихон Андреевич, кроткий, застенчивый, сокрушенно, с раскаянием качал головой и вздыхал сдержанно. В этот момент они оба, и старик и старуха, открыли перед нами свои многолетние, несложные и в то же время неспокойные отношения: старик, приняв несколько чарок, становился буйным, выплескивал все, что накапливалось в душе, гремел, рушил, что попадалось под руку, и жена, как от грозы, бежала от него к соседям — от греха подальше; когда же в нем кончался хмельной кураж, старуха без пощады пилила его, трезвого, тихого, несчастного, неделю вымещала на нем все свои беды, напоминая ему все новые и новые подробности его буйства.

— Вы шутите, конечно, ребята, — глухо проговорил Тихон Андреевич. — Я сам знаю, что виноват. Вы уж не обижайтесь… — Он сел рядом со мной, горестно положил перед собой руки с узлами на пальцах. — Жжет вот здесь, в груди, терпения нет. А от дум деваться некуда. Во дворе убираюсь, а сам думаю: зачем? Все равно немец придет — заберет, а избу спалит. Нам ночью-то видно, как горят села вокруг… Думал зарезать телку — есть некому. Кусок в горло не идет. Вот напасть на нас, ай-ай-ай! И сладу с ним никакого нет…

Сколько раз слышал я эти слова, произносимые с изумлением и страхом: «Сладу с ним нет…» И всегда ощущал неловкость, словно был виноват в том, что с немцем нет сладу.

Сидеть на одном месте было невмоготу. Я вылез из-за стола.

— Подожди, позавтракаем, — сказал Браслетов. Хозяйка, вынырнув из чулана, известила скороговоркой:

— Сварилась картошка-то. Сейчас подам.

— Потом поем, — сказал я.

Гремячкин, привалившись плечом к изгороди палисадника, глядел вдоль улицы и курил папиросу за папиросой, и морщины на его подвижном лице жили своей беспокойной жизнью, выдавая его волнение. Одна рука у Гремячкина была прижата к животу.

— Так нервничаю, что разболелась язва, черт бы ее побрал. Давно не болела…

Мы прошли до поворота дороги, взглянули в поле. Оно лежало голое и унылое, в осенней тоске. Проселком тащились конные упряжки. Вдалеке буксовала в грязи легковая машина.

Бойцы, настроившиеся на поездку, томились ожиданием, бесцельно бродили меж дворов.