позабыл о том, что совершил.

— Я об этом напишу в газету, — сказал Браслетов. — Это подвиг, и пускай о нем узнает вся армия, фронт…

Чертыханов протолкался сквозь толпу, схватил красноармейца за рукав и почти силой притащил к нам. Это был коренастый, с крепкими литыми плечами парень, белобровый, с улыбкой, способной словно обнять.

Браслетов схватил его за расстегнутую шинель и чуть встряхнул.

— Как твоя фамилия?

— Лемехов Иван.

— Откуда родом?

— Из-под Сергача. Недалеко от нас река Пьяна протекает…

— Кем ты был до войны?

— Кем? В колхозе работал.

— Как это было, расскажи… — Браслетов вынул записную книжечку и карандаш. Лемехов Иван пожал плечами.

— Что, товарищ комиссар?

— Как подбил самолет?

— Не знаю. Честно говорю, не знаю. Чистая случайность…

— Как тебе пришло в голову, именно тебе, выстрелить в самолет? настаивал Браслетов.

— Как? Ружье новое, товарищ капитан. — Браслетов, склонив голову, писал, и Лемехов взглянул синими глазами на меня. — Дай, думаю, проверю, как оно бьет… Я и до ранения бронебойщиком был. Два подожженных танка имею на счету… А что, если по самолету пальнуть, пришла мне в голову такая догадка. Ну и пальнул. Попал. С первого выстрела попал… — Он оглянулся на закопченный остов самолета, на обугленные трупы летчиков, сморщил нос и отвернулся.

Начальник колонны, дернув меня за рукав, сказал, опасливо поглядывая то на вереницу машин, то на небо:

— Двигаться надо, капитан. А не то — жди нового налета… — Он снял приплюснутую фуражку и широко взмахнул ею. И тут же прерывисто засигналила машина, за ней вторая, а потом разноголосо загудела вся колонна. И бойцы, взглянув последний раз на догорающий самолет, неохотно потянулись к шоссе.

Разбитую машину столкнули в канаву. Морщины на лице Гремячкина передернулись как от внезапной боли, когда грузовик с треском перевернулся вверх колесами. Начальник колонны не забыл напомнить шоферу с головной машины:

— На обратном пути скаты снять!

Через полчаса колонна благополучно прибыла в небольшой совхозный поселок. Гремячкин, едва лишь встали машины, подбежал и затормошил меня.

— Нам задерживаться нельзя. Ни на секунду.

— Мы вас и не задерживаем, — сказал я. — Можете ехать. Спасибо.

Гремячкин стиснул мою ладонь, потряс ее и как будто отшвырнул от себя.

— Желаю удачи!..

Грузовики развернулись и ушли, в поселке сразу стало пусто и гулко.

Ко мне подбежал старший лейтенант Чигинцев.

— Заждались, товарищ капитан. — Он сиял: оттого ли, что мы опять были все вместе, или оттого, что достигли наконец переднего края войны. Командир дивизии два раза спрашивал. Идемте, провожу к нему… — Мы прошли мимо кирпичного скотного двора. Чигинцев, отмеривая широкими шагами дорогу, докладывал: — Разведчиков выслал, бойцов накормил, командный пункт определил, не знаю, понравится ли вам…

После того как мы миновали двор, я услышал позади себя голос, окликнувший меня. Нас догонял лейтенант Рогов.

— ЧП, товарищ капитан, — проговорил он встревоженно. — Командир третьего взвода лейтенант Прозоровский пропал.

— Как пропал? Где?

— Он ехал в той машине, которую разбило бомбой. Но ребята говорят, что он чуть ли не первый выпрыгнул из кузова и побежал в лес. Все бойцы были распределены по другим машинам. Они прибыли, а Прозоровского нет.

— Сбежал, — заметил Чигинцев спокойно, с внутренней презрительной усмешкой. Я вспомнил молодого человека в шинели, туго перетянутой ремнем, его заносчиво привздернутое лицо и улыбку, кривившую губы.

— Все может быть, — сказал я. — Подберите на его место другого, из младших командиров. Потолковей, поопытней…

— Уже назначили, — ответил Рогов.

Командир дивизии, оборонявшей район Тарусы, располагался в небольшом кирпичном здании, где помещалось до этого какое-то учреждение, вовремя эвакуировавшееся в тыл.

У входа Чигинцев задержал меня.

— Я пойду в батальон, товарищ капитан. Мне тут делать нечего.

В это время мимо нас, мимо часового пробежал человек в распахнутой шинели, с растрепанными листками в руках.

— Людей накормить, — сказал я Чигинцеву. — Всем держаться наготове…

Чигинцев ушел, а Чертыханов, как всегда, остался с часовым покурить.

Когда я вошел, полковник Шестаков, поставив одну ногу на табуретку и опершись локтем на колено, кричал в телефонную трубку:

— Что ты атакуешь меня звонками!.. Я тебе сказал: подвезут. Уже отправили. Не будет. Нет, не будет. Обходитесь тем, что есть!.. Где я их возьму? Сам, что ли, встану? Сменим. — Полковник увидел меня, сказал в трубку: — Подожди минуту. — Вопросительно взглянул на меня. Я представился. Он, отвернувшись, крикнул в трубку: — Замена прибыла. Жди. Все. — Полковник кинул трубку телефонисту, затем кивнул мне: — Извините, я сейчас… — Он выхватил из рук прошедшего впереди меня человека листки и нетерпеливо стал читать их, изредка покачивая не то одобрительно, не то возмущенно головой, при этом его жесткие и тучные, словно вздыбленные, волосы вздрагивали. — Это точно? — строго спросил полковник, просмотрев бумаги.

— Точно, товарищ полковник.

— Вы всегда говорите: точно. По сводкам у вас ловко получается. А столкнешься в бою с противником, и все ваши сводки летят вверх тормашками!..

Наблюдая за командиром дивизии, я определил для себя, что человек этот воюет давно, потерял счет контратакам и схваткам, отчаянным и кровопролитным, и исход каждой схватки был одинаков — отступление; он отходил, оставляя населенные пункты, города, теряя людей и технику; бои с обязательным поражением ожесточили его до исступления, до обжигающей душу злобы на себя — не может организовать оборону так, чтобы соединение встало на пути противника, как скала, о которую разбились бы все вражеские накаты; на командиров, которые подчинены ему, — не выполняют в точности его замыслы, его волю; на командиров, которым подчинен он сам, — они только умеют требовать: «В течение ночи организовать наступление и ночным налетом взять населенный пункт»… Он уже устал ненавидеть врага, который все жал и жал на него, и эта ненависть от времени спрессовалась и тяжким камнем давила на сердце. В глазах его, было время, плескался страх, метались взрывы ярости, негодования — все было испытано. Теперь серые глаза смотрели холодно и бестрепетно.

Отпустив разведчика, полковник обернулся ко мне и, пожимая руку, провел к столу, усадил.