— Хотите чаю с холодной котлетой? — спросил он. — Вкусно… — Я отказался. — Пожалеете, капитан… — Он налил из чайника желтоватого чаю, поставил на краешек стола накрытый газетой котелок с котлетами. Газету отшвырнул. Улыбаясь, еще раз вопросительно взглянул на меня. У меня засосало под ложечкой — я не ел со вчерашнего вечера. Полковник понял.

— Я же говорил, пожалеете. — Он положил в стакан три кусочка сахара, залил их чаем и поставил передо мной котелок.

Узнав о численности моего батальона, полковник удивленно присвистнул.

— Богато живете. У меня в полках в два раза меньше людей. Во втором немногим больше трехсот человек.

— На войне такое богатство временно, — сказал я.

Глаза Шестакова, сузившись, потеплели.

— Это верно. Один хороший бой — и ты банкрот… Вашему батальону сменять именно такой полк, самый потрепанный. Ох, досталось ему!.. Налить? Он налил мне еще стакан чаю. — Ешьте как следует. А вообще, капитан, положение мое незавидное: оружия не хватает, дороги раскисли, автомашины стоят, тягачей нет. Трудно доставлять в подразделения боеприпасы и питание. Лошадка выручает… Ругнешься иной раз, вроде сильней станешь. — Он встряхнул жесткими вздыбленными волосами с легкой сединой на висках и рассмеялся. Когда он смеялся, то становился моложе, добрей и как-то даже беспечней.

Поблагодарив хозяина за угощение, я встал.

— Когда смена?

— Этой ночью. — Полковник тоже встал. — К утру полк должен быть отведен с занимаемых позиций. За его счет мы сократим и уплотним линию обороны дивизии. Противник, по сведениям разведки, — он вновь взял в руки лежащие на столе листки, встряхнул их и бросил на стол, — противник до полка пехоты с артиллерией, с минометами и с танками движется в направлении Тарусы. Подход к рубежу обороны возможен завтра. Связь со штабом дивизии телефонная и через посыльных…

Я вернулся в батальон. Приближаясь к скотному двору, издали увидел непонятную картину: бойцы растаскивали стоявший рядом высокий омет соломы.

— Что это они делают? — спросил я Чертыханова. Ефрейтор покрутил головой и горько усмехнулся.

— Чудаки. Они рассчитывают на то, что им дадут понежиться на соломенных постелях. — Прошел несколько шагов, подумал и согласился. — Впрочем, для солдата, товарищ капитан, хоть час, да его. И с удобствами, как по нотам… Зайдем взглянуть?

В длинном помещении было полутемно. Свет через небольшие окошечки проникал с трудом, сумеречный, скупой. Мимо, наталкиваясь на нас, пробегали бойцы с охапками соломы. Они устилали ею стойла, протянувшиеся вдоль стен, и располагались на отдых — и тихо, и мягко, и все вместе. То в одном углу, то в другом возникал взрывами смех и слышалась веселая возня крепких, накормленных и отдохнувших людей…

Из противоположного конца двора меня позвал Браслетов:

— Комбат, подойди сюда!..

Я прошел по каменному, выбитому копытами настилу между клетушек, где когда-то спокойно стояли коровы с мечтательно-грустными глазами и жевали жвачку, а сейчас расположились бойцы.

В последней клетушке находились двое незнакомых мне военных: один, чернявый, в очках, расспрашивал красноармейца Ивана Лемехова и что-то записывал в книжечку, второй перезаряжал фотоаппарат.

— Корреспонденты, — шепнул мне Браслетов.

Каким образом они узнали о сбитом самолете, неизвестно. Но спустя немногим больше часа были уже здесь. Выспросив все у Лемехова, они вывели его на улицу, велели взять в руки бронебойное ружье и несколько раз сфотографировали. Затем остановили попутный грузовик и укатили…

— Лейтенант Прозоровский не вернулся? — спросил я у Браслетова.

— Нет. — Он смятенно взглянул мне в лицо, точно сам сомневался в своем предположении. — А если он ушел? Сказать прямо, дезертировал? Может произойти такое?

— Все может, Николай Николаевич, — сказал я. — И не такое случалось…

Укрываясь от ветра, мы зашли во двор, в первом же стойле забрались на солому, и я рассказал ему о встрече с полковником Шестаковым.

Батальон был поднят по тревоге. Бойцы знали, что недолго придется нежиться им на пышных соломенных перинах, и расставались со своими временными пристанищами без грусти: удалось вздремнуть, и на том спасибо…

По узенькому мостику мы перебрались на правый берег реки Тарусы и стали медленно подниматься в город. Улицы замерли непроницаемо-темные, глухие, и было невозможно определить, есть ли за черными, молчаливыми окнами жизнь или все жилища пусты, с погасшими очагами. Город оживляло лишь движение военных да тарахтенье тележных колес по булыжным мостовым.

Осторожно шагая вдоль улицы, оглядывая неровные ряды низеньких домиков, я чутьем определил, что Таруса долго не продержится, и сказал об этом лейтенанту Тропинину, тот, не колеблясь, ответил:

— Я подумал то же еще днем, когда осматривал оборонительный рубеж. И вообще город сам по себе ничего существенного не представляет…

С командиром полка мы встретились на тихой улице, упирающейся в реку Тарусу. Берег реки был крутой и мохнатый от садов. Внизу за густой зарослью плескалась и приглушенно журчала вода.

Командир полка вышел к нам через калитку, без фуражки, в накинутой на плечи шинели. Прощаясь, он сказал:

— Хочу предупредить, товарищ капитан: вам придется стоять на самом уязвимом участке. — В голосе его чувствовалось облегчение: то предстоящее, что тяготило его и страшило, теперь свалилось с плеч — взвалено на плечи другого. — Вы обеспечиваете стык с соседом слева…

К воротам, гремя колесами, подкатила повозка, запряженная парой лошадей. Лошади шумно, со всхрапом дышали, от потных боков исходило тепло…

За городом, на голой высоте беспрепятственно дул ветер, нес сырые лесные запахи, вызывающие озноб. Впереди черной каменной стеной стояла осенняя темень. Вдали над Окой немецкие летчики разбросали «фонари». Ветер раскачивал их; качался и свет, как бы взмахивая зеленым крылом, и все, что виделось на земле, искажалось, то пропадая во тьме, то выплывая вновь.

Мы стояли на дороге, уводящей в темноту, к лесу, откуда завтра должен был появиться противник. Мимо, окликая друг друга, двигались расплывчатыми, громоздкими тенями люди: одни расставались с обороной, другие, наши, занимали ее; у одних было настроение оживленное — конец томительному ожиданию встречи с врагом, — другие шли в угрюмом молчании, с затаенной досадой и завистью к тем, кто уходил, хотя знали, что уходят они не на легкую жизнь и не на отдых, не на безделье, и еще неизвестно, где будет тяжелей и опасней.

Лейтенант Тропинин вздрогнул.

— Холодно, черт! До костей пробирает… — Он поднял воротник шинели, острыми углами вздернулись плечи, а большие, близко посаженные глаза и во тьме выделялись белыми пятнами.

— Володя, откуда вы так хорошо знаете немецкий язык? — спросил я Тропинина.

Тропинин резко и удивленно обернулся ко мне.

— Почему вам пришло в голову спросить меня об этом именно сейчас?

— Не знаю. Так просто. Вспомнил, как вы разговаривали с пленным парашютистом.

— В детстве я жил в Германии. Мой отец работал в нашем посольстве в Берлине. Еще до прихода Гитлера к власти… — Он помолчал, как бы вспоминая то далекое время, когда жил в Германии. — С немецкими ребятишками играл во дворе… Дружил. Одного звали Карл, другого — Гейнц. Хорошие были ребята… Теперь большие. Наверняка солдаты. И, быть может, где-нибудь здесь, под Москвой.