Кондратьеву. — Шкодлив, как кот, а труслив, как заяц! Иди-ка на солнышко! — Она схватила его за ухо и вытащила из-за спины Мартынова. Ну, посмотри, жулик, кого ты хотел обворовать! — Она беспощадно трепала его за ухо и приговаривала, смеясь и озоруя: — Гляди, падаль, запоминай!.. Ах ты, тихоня! В церковь ходишь, богу свечки ставишь, поклоны бьешь, а сам чем занимаешься?! Вот тебе, вот!..

Кондратьев болтал головой и что-то мычал от боли и стыда.

— Варвара Филатова его доконает. Это точно. Не баба — огонь, — не то испуганно, не то восхищенно сказал Сычев.

Варвара пригнула голову Кондратьева к самой земле.

— Вставай на колени, жулик, проси прощения.

Кондратьев подогнул дрожащие ноги, промямлил невнятно:

— Простите, люди добрые…

Пожилая женщина с худым, исплаканным лицом, обвязанным шалью, глядела на него и горестно качала головой.

— И как же тебе не стыдно, злодей!.. Тебя за это и в острог посадить впору…

— Нечего ему делать в остроге! — крикнула Варвара с диковатым смешком. — Только место будет занимать! Лучше удавить его! Как, бабы?

Кондратьев, обезумев от страха, шарахнулся к Мартынову, ища защиты, Варвара засмеялась беззлобно и заразительно.

— Куда уполз, крыса!

Я остановил ее.

— Хватит. Не беспокойтесь, он свое получит.

Варвара распрямилась, лихие глаза сощурились вызывающе, ноздри затрепетали, а ямки на тугих щеках заиграли заметнее.

— Пожалел! Гляди на него! — Она ударила ладонью о ладонь. — Руки о такую мразь марать противно!.. — И, подступив ко мне вплотную, заговорила все с тем же веселым вызовом: — Ты мне вот что скажи, товарищ командир: почему одни убегают подальше от немцев. а мы должны торчать в этой темной, прокопченной конуре от зари до зари, даже поесть некогда, на сон — считанные минуты? Нам одним выполнять лозунг «Все для фронта!»? Нам одним собирать автоматы, «лимонки» и ждать, когда немец накроет нас бомбой или схватит живьем? Почему, я спрашиваю? — Передо мной, перед самым моим лицом как бы метались ее лихие, с золотистыми точками в зрачках глаза. — Они желают сберечь свои драгоценные жизни, а мы стоим у станков. Мы что же, хуже их? Мы что же, второй сорт? Или мы жить не хотим? Или наши мужья не на фронте? Ну?

Женщины и подростки, уже забыв о Кондратьеве, внимательно и нетерпеливо ждали, что я отвечу.

— Убегают главным образом те, для которых собственная жизнь дороже Родины, — сказал я. — Есть и такие, которые, кроме своей шкуры, хотят спасти и награбленные, присвоенные ценности. Они и панику сеют для того, чтобы под шумок улизнуть из города: не так заметно. И там, подальше от фронта, переждать этот страшный для Москвы момент. Пережить его, ни в чем не нуждаясь… Вместе с ними уходят и те, кто невольно поддался панике…

— Почему же их не задерживают? — спросил старик в очках. Расстреливать на месте, и все тут!

— Вы смогли бы расстреливать, ну, скажем, женщину с ребенком, старуху? А они уходят, тележку с поклажей везут.

Старик недоуменно развел руками.

— Какой из меня стрелок…

— Вот видите… — Я повернулся к Варваре. — Если тебе завидно, что они уходят, собралась бы да следом за ними. Еще не поздно. А ты возле завода бунтуешь, к станку рвешься. Зачем?..

Варвара чуть откинула голову, вглядываясь в меня.

— Ишь чего захотел! Нас насильно отсюда не прогонишь. Нам не только немец — сам черт не страшен!.. Оружие дайте — вот это дело. А то фашист ворвется в цех, чем нам обороняться?

Ее оживленно поддержали подростки:

— Дали бы патронов, автоматы у нас свои…

Чертыханов проворчал хмуро:

— Так вам и дали оружия! Его и на фронте не хватает.

— Оружие вам не понадобится, товарищи, — сказал я. — Немцы в Москву не пройдут!

— Как же не пройдут, если там оружия не хватает! — снова выкрикнул подросток в засаленной кепке.

— А сибиряки уже прибыли или нет? — спросил старик в очках. — Сибиряки немца в Москву не пустят. Это уж точно…

Взвизгнув тормозами, у ворот завода остановилась легковая автомашина. Из нее, хлопнув дверью, стремительно вышел человек в полувоенном костюме, сапогах, гимнастерке, пальто, накинутом на плечи.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он, подходя к народу.

— Что же это делается, товарищ Баканин? — раздалось из толпы. Работать хотим, а нас не пускают…

В это время ворота завода распахнулись, и толпа работниц хлынула во двор.

Баканин, обращаясь ко мне, сказал:

— На третьем заводе такое же положение: народ приходит, а ворота на запоре. Действует вражеская рука. Не иначе. Но рабочие молодцы. Знаете, никакой паники. Только огромная тревога у всех в глазах. — И, повернувшись к шоферу, крикнул:

— Сейчас в райком!

Мы возвращались на Малую Бронную усталые и голодные. Ранние сумерки окутывали город. В полумгле навстречу нам двигались колонны рабочих коммунистических батальонов, сформированные, быть может, несколько часов назад. Их обгоняли грузовики с бойцами в кузовах, с пушками на прицепе.

Сотрясая мостовые, оглушая лязгом гусениц, двигались танки — на запад, к линии фронта… Пожилой человек с мешком на плече, указывая на танки, уверенно сказал рядом стоящему:

— Новая марка — Т-34. Немцы боятся их пуще огня!..

Студеный ветер вырывался из закоулков, крутился со свистом, взметывая в высоту обрывки газет, листья, хлестал, обжигая по лицу колючей снежной крупой, и Чертыханов прикладывал ладони то к одному уху, то к другому: пилоточка, державшаяся на затылке, не грела.

— Удивляюсь, товарищ капитан, каким я стал чувствительным, — проворчал он, шагая сзади меня. — Понежнел я на войне, честное слово. Бывало, лютый мороз — а мне хоть бы хны: варежки не носил, уши просто горели, точно оладьи на сковородке. В детстве босиком по снегу бегал к соседям: мамку искал… А тут впору шапкой обзаводиться и в валенки залезать. Отчего бы это, товарищ капитан?

— От потери оптимизма, Прокофий, — сказал я.

Чертыханов приостановился.

— Неужели? А ведь это, пожалуй, верно. Тело согревает душа. Если на душе мрак и пепел, то какое от нее тепло? А почему на душе мрак — вот вопрос… Людишки поведением своим действуют на нервы, точно все время нестерпимо болят зубы.

В штабе я зашел за стеклянную перегородку, сел у стола и мгновенно уснул, уткнув лицо в шершавый, пахнущий дождем рукав шинели. Я смутно слышал, как входили, громко и возмущенно разговаривали и грозили: должно быть, красноармейцы приводили новых задержанных, и те шумели, доказывая свою правоту и обвиняя нас в произволе. Требовали вызвать командира… Чертыханов кому-то сказал негромко:

— Дайте человеку поспать.