Камуцумути – но асоми Хидацу, раскрывший заговор императрице, получил в награду повышение и фамильный титул оми.

Через год после мятежа «злокозненных и мятежных людей» в 758 году после девяти лет правления Кокэн отреклась в пользу внука императора Тэмму принца Оои (Оисинно), представителя одного из ответвлений многочисленного императорского рода. Правление 47-го императора – Дзюннин-тэнно, императора «Чистая гуманность», в отличие от его непосредственных предшественников, было окрашено скорее в конфуцианские, нежели в буддийские тона.

Отречение императрицы Кокэн – одна из не очень ясных страниц в этой истории, мотивации ее спорны для историков, тем более что впоследствии она вернулась на трон. Но не будем забегать вперед… Летопись лапидарно отмечает, что «между экс-императрицей Кокэн и императором Дзюннин обнаружились разногласия, после чего Кокэн удалилась в буддийский храм Хокэдзи».

Спустя какое-то время Кокэн публично объявила, что принимает монашество и меняет имя на Сётоку. Уход в монахини вписывался в общепринятые нормы. Но вот окончание указа было шокирующим. Она распорядилась, что малые дела в управлении государством она оставляет Дзюннину, а «большими» отныне станет заниматься сама. «Постоянными праздниками и делами мелкими пусть нынешний правитель ведает, а важными делами державными – наградами и наказаниями, этими двумя заботами мы ведать станем» («Сёку нихонги»). До этого времени монахи и монахини никогда страной не правили. В течение двух лет из дворца и храма исходили противоречащие друг другу указы. Императрица Кокэн хоть и отошла в тень, но продолжала пользоваться немалой властью.

Молодого императора Дзюннина поддерживал Фудзиварано Накамаро, известный также как Осикацу. Накамаро, которому было разрешено даже чеканить собственную монету, при Дзюннине фактически управлял страной.

Советником же экс-императрицы стал тот персонаж, чьим именем историки назовут попытку одного из самых дерзких дворцовых переворотов в японской истории. Кокэн сменила фаворита. Теперь то место, что раньше занимал Фудзивара Осикацу, занял буддийский монах по имени Докё (7700—772). Его имя переводится как «зеркальный путь». Предполагалось, что обладатель этого имени вобрал в себя все премудрости священного учения. Но в биографии этого человека много неясного. Происходил он из рода Югэ, проживавшего в провинции Кавати (сегодня Осака), однако неизвестно, ни когда точно Докё родился (предположительно в самом начале VIII века), ни кем были его родители, ни чем он занимался до 747 года. Монашескую жизнь Докё начал в среде буддийских отшельников, обитавших в храмах и скитах, которые не входили в систему монастырей, контролировавшихся государством. В религиозной практике этих отшельников основное место занимали упражнения в различных магических приемах. Вполне вероятно, что Докё приобрел какие-то таинственные познания в эзотерическом буддизме во время учебы в горных монастырях провинции Ямато. Не в этом ли нужно искать корни того, что он так ополчился, придя к власти, на ямабуси («горных воителей», тоже сведущих в тайных знаниях)? Своим возвышением Докё не в последнюю очередь был обязан своему «магическому искусству». Позже Докё обучался у Гиэна, известного наставника школы Хоссо (он в свое время обучался в Китае). Скорее всего от Гиэна Докё узнал о дхарани[17] и научился произносить их на санскрите.

В штате придворных монахов Докё появляется в начале 50-х годов VIII века. В довоенной официальной японской историографии Докё считался одиознейшей фигурой в японской истории. Его называли «монахом-развратником», а в наше время говорят, что он сыграл роль японского Распутина при императорском дворе, ведь он тоже пользовался репутацией мага-врачевателя. Когда в 761 году императрица Кокэн заболела, он был призван во дворец, чтобы исцелить ее. Императрица исцелилась. И репутация Докё как искусного лекаря еще более упрочилась. После выздоровления императрицы он получил доступ ко двору и в течение восьми лет пользовался огромным политическим влиянием.

Докё был осыпан почестями, получал высокие посты в буддийской храмовой иерархии, а императрица все больше подпадала под его влияние. Она повелела Докё заказать бронзовые статуи Ситэнно – четырех божественных королей, которым надлежало карать врагов трона так же, как они попирают своими ногами демонов: именно в таком виде было принято изображать этих стражей Закона. Так было положено начало храму Сайдайдзи, строительство которого было поручено Докё.

Судьба Докё в определенном смысле уникальна. Надо сказать, что социальная структура японского общества VIII столетия достаточно жестко определяла судьбу человека. При присвоении придворных рангов и распределении государственных должностей играла определяющую роль родословная (к какому клану принадлежит человек), и питать надежду выдвинуться можно было, только имея «нужную» фамилию (времена, если подумать, меняются очень мало).

С самого рождения японские аристократы получали так называемые теневые ранги. Пока дети играли в куклы кокэдзи, они получали одно повышение за другим, так что к достижению совершеннолетия (а оно, как и сейчас, наступало к 21 году) молодой человек вполне мог претендовать на высокую должность при дворе. И конкурсные экзамены на занятие чиновничьего поста, позаимствованные у Китая, играли здесь весьма ограниченную роль. Поэтому важно было появиться на свет в высокородной влиятельной семье. Другим же оставалось прозябать в захолустье.

«Выдвижение Докё тем более удивительно, – пишет профессор Мещеряков, исследователь эпохи Нара, – что он был выходцем из захудалого провинциального рода Югэ, но при этом он прошел головокружительный путь от простого монаха до всемогущего властителя страны». Ирония судьбы состоит еще и в том, что род Югэ восходил своими корнями к практически уничтоженному кланом Сога клану Мононобэ (тому, что отстаивал интересы синто в противостоянии исповедовавшим буддизм Сога). Естественно, что Докё не мог рассчитывать на поддержку своего опального и, мягко говоря, не пользующегося влиянием рода.

Без покровителей, без поддержки, без связей, Докё оказался исключением из строгих правил организации придворной жизни. И это стало возможным не только по причине выдающихся личных качеств (согласно утверждениям современных графологов, Докё обладал сильным и самоуверенным характером), но и благодаря тому, что он избрал для себя путь монаха, весь образ мыслей которого должен был бы, казалось, избавить его от соприкосновения с делами мирскими. Начиная свой путь «с нуля», Докё справедливо решил, что именно буддизм даст ему необходимый толчок.

Монахи, даже буддийские, бывают разными. Одни ищут уединения ради молитв о спасении души и достижении просветления, другие пытаются показать всему миру истинный путь и обратить этот мир в свою веру. А для этого им требуется неограниченная власть. К числу последних принадлежал и Докё.

Буддизм склонен оценивать человека исключительно с точки зрения его личных добродетелей, и вопросы социальные занимают в этом вероучении второстепенное место. И хотя в Японии VIII века весьма активно складывалась иерархия духовенства, но она не приобрела кастового характера и оставалась открытой для притока свежих сил. Монахи представляли собой, пожалуй, единственную социальную группу, где возможно было подниматься по социальной лестнице благодаря личной активности. Безбрачие монахов, соблюдаемое, правда, далеко не всегда, также препятствовало образованию «династий» и способствовало постоянному обновлению и отбору в руководство буддийской общины самых способных.

В 762 году Докё был назначен сёсодзу (третья должность в иерархии буддийских священнослужителей Японии после содзё и содзу), сменив на этом посту Дзикуна, ставленника всемогущего Фудзивара Накамаро (Осикацу).

Ныне уже трудно судить, чем именно Докё завоевал расположение императрицы, только ли талантом врачевателя. Может быть, она выбрала его в качестве своего духовного пастыря? Или, если мы позволим себе дополнить официальные сведения популярной легендой, Докё обольстил свою царственную госпожу незаурядной физической привлекательностью и делил с ней ложе в той же мере,

что и направлял ее веру. Как утверждает хроника, «Докё из рода Югэ спал на одной подушке с Кокэн, слышал о делах государственных и повелевал страной». Во всяком случае, современники считали, что дело обстояло именно таким образом. Молва, запечатленная в народных легендах, утверждала, что между императрицей и Докё были интимные отношения. Сочинили даже такую фривольную песенку: