— Петра, пожалуйста, выслушай меня… Мы в горячке наговорили друг другу гадостей, жаль, очень жаль, ведь на самом деле мы ничего такого не думаем. Я понимаю, что Берестейн-младший тебе не нравится. И я не слишком уважал его, пока у нас не появились общие дела, а когда появились — в конце концов привык, и сегодня он мне дороже многих старых друзей. Видишь ли, сестренка, надо уметь приспосабливаться, в жизни по-другому не бывает… Ты же помнишь, как Ясперу не хотелось заниматься садоводством — а что теперь? А теперь он любовно ухаживает за тюльпанами Берестейна. Как знать: сейчас ты на Элиазара и глядеть не хочешь, а пройдет немного времени — с радостью подаришь ему детей… Разве этого не может быть?

Виллем говорил так доверчиво, что молчаливые свидетели разговора, Яспер и Харриет, слушая его, растрогались, и только Петру было ничем не пронять. Когда старший брат протянул ей в знак примирения руку, она бросила ему на ладонь болтавшийся до тех пор у нее на запястье веер.

— Возьмите мой веер, братец, пригодится, чтобы красоваться перед Берестейнами!

— Что за ерунду ты говоришь?

— Можно подумать, кому-то еще неизвестно, какие чувства вы питаете к ректору и как сблизились с ним за последнее время! С тех пор как отец, поддавшись своей пагубной фантазии, отправил вас к этому человеку, вы сделались его поклонником, его обожателем, можно сказать, его фаворитом… Вы ходите за ним по пятам, вы восторгаетесь всем, что он ни сделает! Кажется, и сам Господь Бог меркнет для вас рядом с этим светилом!

Лицо Виллема, освещенное слабым огоньком догорающей свечи, исказилось, как от боли, да и сам он словно бы угас. Но чем больше слабел брат, тем заметнее крепла сестра, теперь она говорила так, будто каждое ее слово сопровождалось взмахом клинка:

— Да и все мы так или иначе оказались на службе у Берестейнов. Разве все мы не в зависимости от них? Даже Фрида нынче стирает белье Элиазара, даже Харриет вышивает ему перчатки! А сами вы, братец? Разве сами вы то и дело не воздаете этому бесчестному совратителю высшие почести? За такое следует краснеть, братец, прикройтесь веером!

С последними словами Петра, ни на секунду не задумавшись о последствиях, изо всех сил толкнула брата рукой в грудь. Тот, несмотря на костыль, едва не потерял равновесие, устоял, схватившись за кресло, выронил веер, зато еще крепче зажал в кулаке выбивалку.

— Наглая девчонка, да как ты смеешь? — терпение у Виллема истощилось, он схватил Петру за волосы, швырнул на пол, размахнулся выбивалкой и ударил девушку по лицу — та не то что подняться, пошевелиться не успела. Первый удар был ужасен: верхняя губа Петры лопнула, словно переспелый гранат, потекла кровь, а в это время уже целый град таких же яростных ударов обрушился на ее руки, шею, плечи — на все места, не скрытые легким летним платьем. Несчастная корчилась, со стоном заползала под стол, под стулья, но нигде не могла спрятаться от разгневанного брата. Яспер попытался вмешаться, но только сам получил хорошую трепку. Остановился Виллем, только когда устал, и, бросив разогревшуюся выбивалку на бесчувственное тело, направился к колодцу, чтобы ополоснуть пылающее от ярости лицо. Фриде и всем остальным было запрещено поднимать его распростертую на полу сестру.

— Она заслужила наказание, — отрезал старший брат, все еще тяжело дыша. — И пусть это послужит вам уроком, молодые люди, научитесь слушаться! Больше я не потерплю ни малейшей дерзости — ни на деле, ни на словах! Отец сделал меня главой этой семьи, и я намерен управлять ею до возвращения Корнелиса из Америки!

— Скорей бы он уже вернулся! — прошептал Яспер, и, к счастью, брат его не услышал.

В тот вечер старший Деруик поужинал в одиночестве, затем оделся на выход и потребовал, чтобы ему как настоящему хозяину дома подвели коня и почистили шляпу. Ворота открыли, Виллем, прикурив трубку от фонаря, спокойно двинулся к «Золотой лозе», и одна только Фрида, провожая молодого господина до ворот, заметила, как дрожит его рука, сжимающая поводья.

Приближаясь к «Золотой лозе», старший Деруик подумал, что не был здесь почти два года — да, без малого два года прошло с того дня, как Паулюс пригласил его сюда, но их тогдашний разговор еще свеж в его памяти, хотя сам-то он чувствует себя старше, по крайней мере, лет на пять, и в нем не осталось ничего общего с запинающимся мальчиком, который в тот день был допущен за стол регента. Это ощущение усилилось, когда он подъехал к заново выкрашенной таверне, украшенной витражами, фонариками и роскошной вывеской, покачивающейся на золоченой цепи. Внутри, если не считать посетителей — они-то все были завсегдатаями — тоже все переменилось. Картины теперь соответствовали времени года: вместо сцен катания на коньках на стенах красовались морские виды. Дымили здесь, разумеется, по-прежнему, и все так же клубились под балками потолка сизые тучи, местами до того плотные, что казалось, будто вот- вот прольются дождем.

Войдя, Виллем отряхнулся и попросил огня, чтобы разжечь погасшую под изморосью трубку. У него взяли плащ, налили в знак гостеприимства вина, некоторые посетители, большей частью — тюльпанщики, косясь на его зажатый под мышкой костыль, начали перешептываться. Деруик, заняв один целую скамью, ответил на перешептывания приветливым, хотя и весьма самодовольным взглядом: дескать, подсаживайтесь, кто тут мне друг. Соперники немедленно отвернулись, стараясь, чтобы он это заметил, друзья-цветоводы, наоборот, потянулись к нему, и последним подошел регент с пенящейся кружкой пива в руке.

— Виллем, как я рад тебя видеть! А что это ты такой невеселый?

— Семейная ссора… — мрачно признался тот.

— С братом поругался?

— И с сестрой тоже. Все они против меня.

Паулюсу семейные проблемы Виллема были глубоко безразличны, он изобразил на лице сочувствие, немного — самую малость — помолчал и заговорил о другом:

— Я ждал тебя раньше, торги вот-вот начнутся… Пока все идет прекрасно. Маттейс Хуфнагель уже в задней комнате, обсуждает с секретарем условия продажи.

— Какой он из себя? Я ведь только с его собаками познакомился…

— Успеешь налюбоваться красавцем! — расхохотался Паулюс, хлопнув ученика по ляжке. — Лоб в шишках, щеки отвислые, слой грязи на морде такой же толстый, как слой белил на лице у шлюхи. И по глазам видно, что безнадежно глуп. Приподнимешь шляпу — а головы-то, чего доброго, под ней и не окажется! Просто не верится, что в его руках — такое сокровище.

— А вы сами-то это сокровище видели?

— Да-a, мне посчастливилось… — ответил Паулюс, грузно плюхнувшись рядом с Виллемом на лавку, которая прогнулась и заскрипела под его тяжестью. — Великолепный экземпляр, не меньше двухсот гранов! И знаешь, что самое замечательное? У луковицы Semper Augustus есть детка! Представь себе воздушную луковичку размером с человеческий глаз, соединенную верхушкой с материнской луковицей и совершенно здоровую!

Паулюс возвел глаза к небу, словно благодаря Бога за такое чудо. Виллем задумчиво втянул щеки и покусывал их изнутри.

— Но по средствам ли нам двойная луковица?

— Господи, да кто ж тут в лучшем положении, чем мы! Конечно, Питер Бол, Барент Кардус, Франсиско Гомес Да Коста — опасные соперники, и все они полны решимости выиграть торги, но нашему- то чучелу неизвестно, насколько авторитетны эти великие цветоводы, этот фермер до того туп, что кроме как о деньгах, сыплющихся в его кошель, вообще ни о чем думать не способен.

Уверенность Паулюса повлияла и на людей за соседними столами: ни слова не слыша из разговора, они смеялись вместе с ректором, тянулись к нему кружками, расплескивая пену. Общее настроение захватило и Виллема.

А что, если в конце концов Паулюс окажется прав? Что, если этот день вознаградит его за все усилия, окончательно разрешит все трудности? Глаза юноши затуманились. Он так и видел, как несколько