и справляет нужду в огороде, отклонил все предложения богатых цветоводов, хотя самая меньшая сумма, как говорят, равнялась стоимости всего его имущества… Всякий раз он мотал головой, отчего едва не сваливалась его засаленная шапка, гундосил «не-е, не-е, не-е» и сплевывал прямо себе на башмаки. Говорят, покупатели подумали даже, что он нашего языка не понимает, а потом усомнились, в своем ли он уме.

— И что оказалось?

— Все он понимает, он в здравом уме и твердой памяти, просто это худший скряга из всех, какие только бывают. Рядом с ним и жадные акционеры Ост-Индской компании покажутся образцом щедрости! Какие-то ловкачи внушили ему, что у него в саду растет целое состояние, ну он и вообразил себя богачом, и заважничал. Уж поверь, он отдаст Semper Augustus только за последнюю цену, то есть тому, кто предложит столько, что все другие отступятся.

Ректор сопроводил свои слова сложным жестом — он словно бы начертил воображаемым мелком три линии и круг. Знак напомнил Виллему тот, который рисуют на тюльпанных аукционах.

— Как? Он выставит свой цветок на торги?

— Сегодня же ночью!

— Но ведь луковицы продают летом. А он сегодня — ведь вчера я видел цветок! — выкопает… или уже выкопал свой? Так рано…

— Что ж поделаешь: уж в этом-то случае покупатели точно не отдадут деньги за клочок бумаги. Любой захочет увидеть луковицу, потрогать ее. Да, в конце концов, что тут такого… не он первый поторопит природу!

— Аукцион… — задумчиво проговорил Виллем. — Ну и свалка же там будет!

— Всему городу известно о торгах, и все тюльпанщики к ним готовятся! Пока мы с тобой тут языки чешем, наши собратья жмут друг другу руки, чокаются, пьют за успех своих темных сговоров… Загляни сейчас в заднюю комнату любой харлемской таверны — и ты увидишь шесть или семь торговцев тюльпанами из «Белой аквилегии» или «Боевого льва», собравшихся, чтобы обсудить, какой может быть у них, всех вместе, самая высокая цена за эту диковину. И только время напрасно теряют, потому что Semper Augustus — и это совершенно точно! — не достанется никому из них, его получит единственный дворянин, у которого достаточно денег, чтобы купить тюльпан в одиночку, то есть — я сам.

Паулюс ван Берестейн положил на грудь растопыренную пятерню, и на фоне камзола она показалась Виллему звездой, сияющей на черном небосклоне.

— Ну, что же ты молчишь? — спросил регент, видя, что ученик замечтался.

— Сударь, вам хочется получить Semper Augustus — и я молю Небеса о том, чтобы желание ваше исполнилось.

— Ты будешь со мной?

— О чем вы?

— Будешь ли ты рядом со мной в этой битве? Предупреждаю: бой предстоит нешуточный, не на жизнь, а на смерть, возможны любые удары. Но не все ли равно при такой высокой ставке: цветка-то ни в одном саду не найдешь, ни в одной вазе не увидишь!

Деруик слушал, но при этом все время невольно поглядывал на одежду Паулюса, почему-то привлекавшую сейчас его внимание. Стоило широкому телу регента чуть повернуться, рассыпанные по бархату мелкие бусины вспыхивали искорками, и Виллему чудилось, будто у него перед глазами раскрыли ларец с драгоценной добычей. Развлечения ради он попробовал, прикидывая цену каждого камешка, подсчитать стоимость камзола.

— Виллем! Проснись! О чем ты думаешь?

— Тысяча извинений, сударь!

— Еще раз спрашиваю: идешь ты со мной в «Золотую лозу» или нет?

— Значит, торги состоятся там?

— Там, там, только — молчок! Многие тюльпанщики об этом не знают, а нам того и надо, чтобы соперников было поменьше.

— Но как же… Элиазар…

— К черту Элиазара! — вспылил регент. — Зачем все время напоминать о нем? Я выбрал для этого дела тебя, а почему — никого не касается. Так хочешь ты пойти со мной, говори уже наконец!

— Я не знаю, что…

— А что еще тебе надо знать? — уцепился за последнее слово Паулюс.

— Вы говорите, что Semper Augustus — самый вожделенный цветок в Соединенных провинциях, и я охотно вам верю. Еще вы говорите, что владелец не захотел отдать его ни за какие деньги, что он отказался от самых щедрых предложений. Ну и как же я, у которого нет ни гроша за душой и которому, дай-то Бог, удалось бы выплатить долг, продав все свое имущество, как я-то могу вам помочь?

Паулюс, слегка отклонившись, оказался в тени, мерцающий его камзол погас, зато выдвинулись вперед и осветились, словно подставки для дров, когда к ним подкатится горящее полено, огромные кулаки регента.

— Ты меня разочаровал, Виллем.

Этот приговор из четырех слов надолго застрянет в памяти юноши, но что-то надо было делать прямо сейчас, и, не зная, как держаться под неодобрительным взглядом хозяина, он не нашел ничего лучше, чем поскрести забинтованную лодыжку.

— Я говорил тебе, кем был мой отец? — неожиданно спросил Паулюс.

— Да, сударь, ваш отец был медником.

— Нет, не был, это я тебе соврал. На самом деле мой отец был нотариусом, бургомистром Мидделбурга и одним из семнадцати управляющих Ост-Индской компанией. Он был первым человеком в Зеландии, человеком с большими деньгами и несчетным имуществом. Мой папенька, как говорится, мир на пальце вертел, как хотел!

Виллем подумал, что регент шутит, и робко улыбнулся в надежде вызвать у хозяина ответную улыбку, но не тут-то было — Паулюс вел себя как преступник, решившийся на чистосердечное признание и уже не способный остановиться:

— Моя мать, мои сестры и я сам никогда ни в чем не нуждались. Золото стекалось в наши сундуки столь же легко и обильно, как разрастались кусты шиповника в нашем саду. Пяти лет от роду я верил в сочиненную наставником красивую сказку о роднике на наших землях — о роднике, из которого, словно живая вода, течет золото. Берестейны были так богаты, что могли бы без особого ущерба для себя приютить, накормить и одеть всех крестьян на два лье в округе. И тем самым оказать им истинное благодеяние, ведь работая на скудной земле, эти крестьяне так отощали, что огородное пугало показалось бы толстяком рядом с любым из них. Но никому и в голову не приходило оказывать какие бы то ни было благодеяния: между ними и нами пролегала такая пропасть, что эти люди были для нас вроде сказочных чудовищ, а увидев однажды у ворот нашего замка нищего, просунувшего между прутьями руку за милостыней, я расхохотался и стал тыкать в него пальцем, чтобы сестра посмотрела. Только не подумай, что из жестокости, нет, просто я был совершенно уверен, что этот бродяга нацепил лохмотья шутки ради — мы же сами иногда придумывали в играх что-то подобное.

Поднялся ветер, створка окна, выходившего на улицу, приоткрылась. Паулюс встал, выглянув наружу, убедился, что никто не подслушивает, затворил окно и вернулся на прежнее место — весь мокрый: то ли столько сил у него ушло на эти несколько шагов, то ли рассказ давался ему чересчур тяжело…

— Все деньги отца тратились на наши прихоти. Только представь, я, любитель бешеной скачки, каждый божий день загонял нового коня! У меня было два десятка роскошных камзолов, но любой надоедал мне мгновенно, а украшенные редчайшими перьями дорогие шляпы я то и дело терял на деревенских дорогах, оставляя их на колючках шиповника. Моей сестре Кирстен нравилось составлять коллекции: она собирала камни, ракушки, старинные монеты, мощи в елее и зародышей в собственном соку. При пополнении ее собрания диковин, ее Wunderkammer, цена значения не имела. Когда отец подарил ей горсть красной глины из Дамаска — той самой, из которой Господь вылепил Адама, — она запекла эту глину в хлебной печи. Кирстен окружала себя музыкантами и поэтами, звала их или отсылала, когда вздумается, и забавлялась тем, как покорно они уходят и приходят. Разумеется, не всем это нравилось, но если находился какой-нибудь ворчун — капеллан нашей домовой церкви или деревенский проповедник, который порицал