— Вот это да! Не то что у харлемских грузчиков!

Раскурив трубку, кучер выпустил струйку дыма, которая долго вилась в воздухе, и только когда она растаяла, заговорил снова:

— Господа! Правду сказать, сегодняшним своим спасением от смертельной опасности я обязан одному только Богу, нашему доброму Отцу… Вот я сижу сейчас здесь — и спасибо за это Провидению! Ведь совсем еще недавно клинок пронзил мне грудь, меня топтали ногами и бросили, сочтя мертвым!

До шляпы Берестейна-младшего дотянулась новая струйка дыма из трубки Эрнста, и Элиазар резким взмахом руки ее отогнал. Кучер понял, что пора переходить к делу: терпения хозяев хватит ровно настолько, насколько хватит табака в трубке.

— Одним словом… Добрался я до этого Маттейса Хуфнагеля уже к ночи, злой как черт, потому что пришлось тащиться с тяжелой каретой по грязным дорогам. Каждому встречному я светил фонарем в лицо, каждого, кто на глаза попадется, окликал — хоть мужчину, хоть женщину — никого не пропустил. Я так орал: «Мессир Деруик! Мессир Деруик!» — что просто надорвал глотку, но никто не видел и никто не слышал, чтобы сегодня о цветке разузнавал торговец тюльпанами с таким именем и такой внешностью, какую я описывал любому, кто хотел слушать.

Ректор не удержался от вздоха. Кисти рук у него были прикрыты кружевной оборкой манжета, но видно было, как беспокойно шевелятся пальцы.

— А дальше, дальше? — взмолился он.

— Да уже почти все. Я битый час вот так крутился, а потом мне наконец присоветовали пойти к крестьянам, охранявшим подступы к ферме. Вот уж мужланы так мужланы! Не поверите — просто шайка грязных нищих с заступами и садовыми ножами! Я как-то сразу и не заметил, что они все выпивши и топчутся своими деревянными башмаками прямо в лужах пива, и что вся земля там засыпана осколками битой посуды: эти дикари, как опорожнят кувшинчик, разбивают его о собственную башку!

Эрнст, забывшись, хлопнул себя рукой по лбу, на котором лиловела шишка, и вскрикнул от боли.

— В общем… — продолжал он, потирая лоб, — в общем, я нечаянно забрызгал их псину грязью из- под колес, и эти мужланы учинили надо мной расправу. Перво-наперво один мне нагрубил, ну я в долгу не остался и обругал его вдвое хуже, потом пришлось отпихнуть сапогом — признаюсь, довольно сильно — парня, который ухватился за козлы и лез ко мне, тут вся свара и началась, его брат, такая рыжая скотина, сдернул меня вниз, как занозу выдергивают, я шарахнулся головой, лежал на земле совершенно беззащитный, а они молотили меня кулаками.

— Ну и как же ты вырвался?

— Да спасибо пиву — говорил же, они были пьяные. Ну так вот, молотили они меня, молотили, вздули почем зря, устали, наверное, и бросили. Сколько я там, избитый, на земле провалялся, даже и не знаю, помню только: глаза открыл — а уже темно. Нигде — что во дворе, что на дороге — ни души. Думал, карету вашу, сударь, украли или разграбили, ан нет: никто к ней и не притронулся — опасались, небось, что важный хозяин за это накажет как следует. Так что я забрался на козлы и поехал дальше. Где только не искал! Все дороги объехал вокруг Дуса и Конкерка, добрался до Пульгефта и даже до Альфена. Несколько раз мне чудилось, будто что-то в кустах пошевелилось, я слезал с козел, шарил там, но только зайцев и диких гусей вспугнул незнамо сколько… И вдруг слышу: человек стонет — в торфянике. Побежал туда… и представьте, как удивился, когда в свете фонаря увидел там господина Деруика! Он был весь потный, бледный и растерзанный.

— Бедный мальчик… — прошептал ректор, не уточняя, кому именно посочувствовал — Эрнсту или Виллему.

— А рана-то у тебя откуда? — спросил Элиазар, чье любопытство все еще не было удовлетворено.

— А-а-а, рана… Так это… Когда я нашел господина Деруика, то не назвался и лица своего не осветил, а сразу подскочил к нему. Я-то ему на помощь шел, а он решил, будто напасть хочу, схватил свою шпагу и засадил мне в грудь, вот сюда, где медальон, — Эрнст показал пальцем куда. — Хорошо еще, рука у него была слабая, не то ведь насквозь бы проткнул!

— Что? — прохрипел Паулюс. — Говоришь, это Виллем тебя на шпагу насадил?

Тыльной стороной ладони он выбил трубку изо рта у кучера, и хрупкий чубук разлетелся вдребезги. Эрнст, слегка растерявшись, сплюнул в ладонь мундштук и стал усиленно оправдываться:

— Да это же чистейшая правда, сударь! Когда мессир Деруик понял, что ошибся, он сразу отбросил шпагу, стал меня обнимать, рыдать, кричать, что заслуживает за такое смерти, и всячески проклинать себя… И тут же поблизости стали орать еще какие-то люди и лаять собаки… Оказалось, те, давешние, крестьяне — с чего уж они всполошились, не знаю, — нас преследовали. И мессир Виллем объяснил, что на самом деле они гонятся за ним и до смерти изобьют, если поймают. Он велел мне лечь на сиденье в карете, сам взялся за вожжи и погнал, и погнал… Хорошо, лошадки у нас быстрые, и от погони мы оторвались, но мне-то дорога до Харлема показалась долгой и ой какой ухабистой. В город въехали только на рассвете, и мессир Виллем сразу предложил отвезти меня к лекарю, а я отказался, потому что знал: господин Паулюс ждет моего рассказа, а господин Элиазар — карету. Ну, тогда мессир Виллем решил, что сил удержать вожжи у меня хватит, передал их мне, а сам пошел домой пешком — там уже недалеко было. Вот и вся история, господа, Виллем ван Деруик может рассказать вам то же самое…

Эрнста Роттеваля утомила долгая речь, он попросил разрешения прилечь и получил его. Однако по лицу регента ясно было видно, что он разочарован рассказом кучера, да и Элиазар, который сердито дергал торчащие из ноздрей волоски, тоже остался недоволен. Первым высказался Берестейн-старший:

— Но ты же ничего не сказал о Semper Augustus — о цветке, который Виллему было поручено раздобыть. Говорил тебе Виллем о нем хоть что-нибудь?

— Ни словечка, — отозвался из глубины шкафа-кровати Эрнст.

Берестейн-младший наклонился к отцу, и слова, которые он стал нашептывать тому на ухо, были как капли яда:

— А может, он… оставил тюльпан… себе?

Регент с достоинством отверг это предположение, оттолкнул сына, от близости которого его передергивало, и Элиазар отыгрался на кучере: сунув голову внутрь шкафа-кровати, чтобы лучше было слышно, он неожиданно провыл на одной ноте, щелкая при этом челюстями, как насекомое жвалами:

— А я думаю, Виллем нарочно тебя ранил, потому что ты снюхался с его сестрой, и я уважаю его за этот поступок — подвернись мне случай, может, и сам поступил бы так же.

У Эрнста от этого лишенного всякого выражения вытья и от этого щелканья сердце замерло, он не произнес ни слова в ответ, просто забился в самый дальний угол.

— Пусть это ранение послужит тебе уроком! — напоследок процедил сквозь зубы Элиазар. — И впредь остерегайся приближаться к Петре ван Деруик! Шпага — не мое оружие, но из пистолета я еще ни разу не промахнулся!

Высказавшись, Берестейн-младший покинул комнату, регент вышел следом за ним. С раненым никто не попрощался. Эрнст лежал, затаив дыхание, пока не стих стук шагов.