Ида рассказывает про свои проблемы с сердцем — посреди ночи оно останавливается, потом, правда, снова начинает биться, но вдруг однажды не сумеет, вот хоть сегодня. Ингрид спрашивает, была ли она у врача. Ида говорит, что да, но тот ничего не обнаружил.
— От такого невроса не умирают, — говорит Ингрид и закуривает очередную сигарету.
Лицо ее на мгновение скрывается за облачком дыма. Ида хотела рассказать про другое и сама не знает, почему заговорила о сердце. Она собиралась сказать этой немке, с которой встречается лишь привозя туристов, три-четыре раза в год, женщине, с которой знакома не так уж близко и даже не уверена, насколько хорошо та понимает по-польски, — Ида собиралась ей сказать, что, случись вдруг неприятность с этим сердцем или еще с чем-нибудь, она ведь совсем одна. Но боится показаться смешной даже такому постороннему человеку. Вообще-то она уже совсем было открыла рот, но тут ей приходит в голову, как бы для смены темы: надо поехать взглянуть на свой прежний дом, это ведь недалеко, в каких-нибудь ста километрах. Шофер сам отвезет туристов в Варшаву. Тут Ингрид и предложила ей свою машину.
Потом, подливая им вина, развеселившаяся немка остроумно рассказывает Иде о диковинном поверье, существующем в ее большой семье. В Гессене у них есть дядя, двоюродный дедушка или что-то вроде того, уже очень старый, который не поддерживает с родными никаких отношений и только присылает открытки по праздникам. Его зовут Аксель. Так вот, этот Аксель время от времени звонит, совершенно неожиданно, без всякой причины, ни с того ни с сего. Раз в несколько лет. Но почему-то тот, кому дядя Аксель позвонит, вскоре обязательно умирает. Да, такая вот странная закономерность, такие совпадения. И все родственники панически боятся этих звонков, но ведь не напишешь же ему, чтобы перестал. В общем, Ингрид рада, что она здесь, в Польше, и у Акселя нет номера ее телефона, получается, что она вроде как сбежала от смерти.
Хозяйка громко смеется, собаки дружно поднимают головы и внимательно смотрят на нее.
Шерсть похожа на спутанную старую пряжу, паклю. Там, где под длинными волосами проглядывает кожа, видно, как она натянута и плотно, словно черные колготки, облегает кости. Ида осторожно гладит эту шерсть. Окликает собаку по имени, но та уже не реагирует.
— Что ты? Ина, что с тобой? — повторяет женщина, осторожно дуя ей в нос. — Эй, собачка, что с тобой?
Дыхание возобновляется, неровное, прерывистое, все более слабое, поверхностное. Потом снова замирает.
Ина занята. Должно быть, это трудная, требующая сосредоточенности работа, закрытые глаза порой легонько подрагивают, наверное, там, под веками — просторы, на которых идет важная игра, не оставляющая ни секунды свободной, всепоглощающая. Ида гладит собаку по морде. Осторожно, боясь помешать. Там — Ина, а здесь — ее брошенное тело, при виде которого сжимается от жалости горло. В горле у Иды шершавый шарик, он давит, царапает гортань — ни выплюнуть, ни проглотить. Она видит черные подушечки на собачьих лапах, потрескавшиеся и ороговевшие, словно подошвы ботинок, видит чуть обнажившиеся кончики зубов, грязный от выделений хвост. Тело обладает памятью. Каждая его частичка помнит беготню, прогулки и охоту, радости, игры, прыжки. Какие-то дни, дожди и грозы, бегства и погони, приезды и прощания. Такая память — вроде пищевого концентрата: кажется, разбавь ее немного тем, что заменяет здесь воду, — и жизнь расцветет опять, возвратится и заиграет красками, начнется снова. Помнит тело, а вовсе не разум. И тело умирает вместе с памятью.
Иде кажется, что собака просит: «Оставь меня в покое». Убирает руки и взбегает на второй этаж, окликая стариков по имени. Влетает в коридорчик перед своей комнатой, стучит в каждую дверь, но никто не отзывается, поэтому она осторожно заглядывает внутрь, но видит лишь пустоватые помещения, кровати, накрытые выцветшими покрывалами, и старые ночные столики с дырявыми нитяными салфетками и букетами искусственных цветов. В ожидании гостей. В одной из комнат Ида обнаруживает включенное радио, которое шепчет что-то о погоде, и догадывается — хозяева, наверное, уехали рано утром, еще ночью, пока она штурмовала отвал. А эту умирающую собаку бросили на нее, не оставив даже лекарств для уколов.
Она возвращается вниз. Над подстилкой стоит белый пес — молчаливый свидетель агонии. Ина лежит на боку, вытянув голову вперед, неподвижно. Только легкий спазм, дрожь пробегает по туловищу, ритмично, хоть и едва заметно колеблет, словно кто-то его раскачал, сдвинул с места, а теперь движение угасает. Ида кладет ладонь на это место — шерсть жесткая и теплая.
— Ина? — окликает она тихо.
Откидывает спутанную шерсть с собачьих глаз — они полузакрыты, из-под век блестит кусочек скользкой поверхности.
— Ина?
Глаз открывается. Черное стекло, жидкая, бездонная чернота кажется беспредельной. Куда он глядит, неизвестно, но наверняка видит все. Иде кажется, что глаз выглядывает из-под маски, что цепенеющее, звериное, больное тело — лишь костюм, кудлатая, неопрятная и странная личина. Под маской кто-то другой, родной и близкий Иде, в сущности, родственник, тревожащий своим с нею сходством.
Глаз ведет в иной космос, сотканный сплошь из равнодушных механических движений, повторяющихся и вечных. Там свист галактик и гигантские пространства, состоящие из скоплений тьмы, высохшей черноты.
Потом глаз плавно закрывается, и Ида понимает это движение — вот куда уходит собака. Дрожь вдруг прекращается. Ида смотрит, не в силах поверить, что это так просто и очевидно. Все кончено. Она прикасается к тому, что осталось и напоминает теперь испорченную мягкую игрушку, выделанный мертвый мех.
Ида поднимается, и взгляд ее падает на прямоугольник окна — снова туман. От резкого движения кружится голова.
Она выходит из дому, смотрит вперед, на трубы и подъемники шахт, расплывчатые силуэты которых вырисовываются в сером воздухе. С грохотом сползает с крыши большой пласт снега и падает на землю, слышна поспешная капель, выстукивающая рваный ритм, дырявящая снег. Ида протирает глаза и успокаивается.
Она отправляется прямиком в сарай, раскрывает тяжелые двери, зажигает свет. Здесь боксы и клетки, а еще огороженные низкой сеткой полки. В центре стоит стол, на нем-то и обнаруживаются шприцы и коробки с лекарствами. Упаковки одноразовых шприцов, перевязочный материал и аэрозоли, бутылочки. Несмотря на электрическое освещение, темно, и только проходя вдоль боксов, Ида замечает в одном из них лошадь. Она лежит. Поднимает морду, когда женщина останавливается, чтобы ее рассмотреть. Ужасно худая и, видимо, слепая — большие глаза почти белые. В соседнем отсеке Ида видит черную козу, неподвижно лежащую на боку. Дальше несколько пустых боксов, на полу свежее сено, стены побелены известью, чисто. Потом Ида видит коробки с дырками, которые старики с Адрианом выгружали тогда из пикапа. Их больше десятка, сейчас они открыты, и в каждой, на подстилке из лигнина — крыса. Ида инстинктивно пятится, но любопытство толкает ее вперед. Разглядеть удается только одну — съежившуюся, забившуюся в подстилку, с выбритой на спине шерстью, синяками от уколов. Ида закрывает за собой дверь.
До того злополучного поворота Ида ехала по заснеженной дороге, уже где-то за Новой Рудой. Заметила ли она что-то важное, непривычное, какое-нибудь предостережение или знак? Только теперь она вспоминает, что один раз все же останавливалась — перекусить. Увидела у обочины маленькую закусочную с нарисованным на белой штукатурке Дональдом-Даком. Едва успела свернуть.
Официантка в обтягивающих полиестровых брюках сосредоточенно прикалывала полоски бумаги с названиями блюд. Красные кнопки у нее во рту казались выступившими на губах каплями крови. Ида попросила вареники и свекольник и теперь, в ожидании заказа, оглядывалась по сторонам. Небольшое помещение, полностью обшитое белыми пластиковыми панелями. На полу холодная серая плитка. Стойка и вся мебель — из белой пластмассы: садовые стулья и столики с отверстием для зонтика, вешалка у дверей,
