Боль приближается гипнотически, описывая ровные сужающиеся круги. Кривая функции драматически меняется, в формуле появляются дроби. Ида долго сдерживается — впрочем, кричать некому: медсестры входят и выходят, обсуждают какого-то Михала, на мгновение возникает молодой доктор в зеленом одеянии, скользит по ее лицу беглым взглядом. Ида глазами пытается его удержать, но тот уже не смотрит. Он заглядывает в нее снизу, со стороны тела, где происходят более интересные вещи. Сразу после его ухода хихикающие девушки ставят Иде капельницу — теперь уже и думать нечего подняться и ускользнуть отсюда: руку прикрепили к кровати толстой холщовой лентой, она связана. Однако мысль о бегстве не оставляет Иду. Разве не она удрала из кабинета зубного врача? Прямо с кресла — в автоклавах уже дезинфицировались инструменты, — а она сорвалась и выскочила. Разве не случалось ей улизнуть в последнюю минуту из-под двери экзаменатора? Раньше всегда можно было заявить: не сейчас, позже. Сказать себе: еще есть время, надо получше подготовиться. Если подведут нервы, всегда есть право на дополнительную попытку. «Я могла бы родить завтра или через несколько дней, когда приду в себя», — думает Ида и лихорадочно сообщает это проходящей мимо акушерке, ухватив ту за полу белого халата. Женщина вежливо улыбается, но глаза у нее жестокие и пустые, цветные линзы — она ничего не отвечает, только треплет Иду по щеке, словно капризного ребенка. «Капельница тебе поможет, это окситоцин, ускорит роды», — губы произносят только самые необходимые слова. Ничего лишнего, но Ида умиляется чуть не до слез. «Не уходите, побудьте со мной», — шепчет она. Но та занята, в палату как раз привозят еще одну роженицу. Они с Идой молча переглядываются — понимающе, словно бы заговорщицки, в надежде что-то изменить, ведь их теперь двое, но потом женщин разделяют ширмой. С этого момента они могут только слышать друг друга. Акушерка исчезает, Идина ладонь еще мгновение хранит ощущение ее шероховатого хлопчатобумажного халата. Доброе и безопасное прикосновение пришельца из другого мира.

Женщина за ширмой орет и ругается — попеременно «курва» и «Господи», неловко, неприятно слушать, но Ида смелеет, и когда приходит очередная схватка, функция резко подскакивает вверх. Ида кричит, и этот страшный вопль развязывает все торока, все шнурки мира: уже ничего не поделаешь, ничего не воротишь, она приговорена и заточена, тело тянет ее за собой, оба падают. Все, что было прежде — притворство, чудаковатая игра, постукивание котурнами, бла-бла. Теперь правда выплыла наружу — это смерть, ибо только смертью можно назвать то, что не оставляет выбора, чему нельзя сказать «нет». Полностью обнажается скелет мира, состоящий из больших и маленьких смертей, видна структура мельчайших мгновений: бессильные временные глыбы, что летят вслепую и сметают все на своем пути. Смертоносная лавина, день за днем калечащая все живое. Это видение мелькает перед Идой какие-то доли секунды: смерть вездесуща и всемогуща, она из милости содержит жизнь, словно падкий на острые впечатления меценат-импотент, подглядывает и жадно впитывает каждую рассматриваемую минуту. Ида умирает под пытками и не может понять, кто эти вдруг засуетившиеся вокруг нее медсестры и молодой врач — палачи или соратники. Теперь, когда подходит большая, будто океанская волна, схватка, вся троица вдруг кидается на ее живот — явно желая доконать; Ида вырывается и ухитряется лягнуть врача с такой силой, что тот отлетает к стене и хватается за занавеску, но акушерки сильнее, они держатся за ее пузо, словно игроки в регби за мяч, наваливаются на него всей тяжестью. И добиваются своего. Боль становится невыносимой, это боль разрыва и распада, пожирания по кусочку, перст Божий расплющивает ее, как клопа. Боль взрывается сигнальной ракетой и медленно гаснет. Яркая лампа освещает промежность — оттуда появляется ребенок.