маленькими пресс–папье в виде голых мальчиков, лежащих навзничь с задранными ногами.

— Я подарю ей землю, — сказал Умберто Галлацелли, валяясь на кровати с грудой грязных подштанников под головой. — Только вся земля целиком будет достаточным подарком для нее.

— Я подарю ей море, — сказал Луи Галлацелли, затягивая галстук–шнурок перед зеркалом. Дела пошли в гору с тех пор, как начали прибывать паломники. — Она так похожа на море — безграничное, неукротимое, неугомонное, но все же уступчивое. Для нее — только море. — Он посмотрел на Эда Галлацелли, промасленного и погруженного в чтение «Практической механики». — Эй, Эдуардо, что ты намерен преподнести нашей прекрасной жене на день рождения?

Не обладающий особым дарованием к праздной болтовне Эд Галлацелли опустил журнал и слегка улыбнулся. Той же ночью он уехал на скором до Меридиана, не сказав братьям, когда вернется. До двадцатого дня рождения Персис Оборванки оставалось семь дней. Эти семь дней пролетели в одно мгновение. Луи заседал по шестнадцать часов в день в местечковом суде Доминика Фронтеры: паломники принесли с собой мелкие преступления и мелких преступников, и хотя мэр и изнуренный поверенный разбирали по пятьдесят дел каждый день, городская каталажка всегда была полна. Трое добродушных констеблей Доминика Фронтеры, выписанных из Меридиана, едва сдерживали поток преступности.

Умберто сделал небольшой шажок в карьере, перейдя от фермерства к торговле недвижимостью. Сдача полей в аренду оказалась столь выгодной, что он вошел в долю с Раэлом Манделлой, превращая голые песок и камень в сельхозугодья и предоставляя их в пользование по расценкам чуть менее совершенно разорительных. Даже Персис Оборванка оказалась так завалена работой, что ей пришлось нанять дополнительных работников и рассмотреть возможность аренды дома через дорогу для расширения бизнеса.

— Дела рванули в гору, — объявила она завсегдатаям, кивнув в сторону благочестивых скуповатых пилигримов, сидевших по углам со стаканами стимуляторов из гуаявы в руках и чистыми мыслями о Госпоже Таасмин в головах. — Дела рванули в гору.

Севриано и Батисто завели манеру сбегать в одно и то же время каждую ночь, и ей пришлось искать их, вздыхая и удивляясь, как это они успели вырасти такие большие за каких?то девять лет. Они унаследовали дьявольскую красоту и порочное обаяние своих отцов. Не было ни единой девушки в Дороге Отчаяния, которая не хотела бы переспать с Севриано и Батисто, и желательно с обоими одновременно. Помня об этом, она вызывала их в бар, кудахтала над ними и приглаживала их кудрявые черные волосы, которые приходили в исходное состояние через секунду после того, как братья выходили за дверь, а когда никто не смотрел, засовывала им в карманы упаковки презервативов.

Девять лет. Даже время теперь стало другим. А вот ностальгия определенно не менялась. Персис Оборванка испытала потрясение, осознав, что до ее двадцатого дня рождения осталось всего пять дней. Двадцать. Середина пути. После двадцати уже нечего ждать. Удивительно, как время летит. Ах, летит. Она не думала о полетах — сколько? — она не могла припомнить. Жало вышло, но рана осталась. Она не пилот. Она хозяйка отеля. Хорошая хозяйка. Профессия не менее почетная, чем пилот. Так она себе говорила. Когда говорят о паломничестве в Дорогу Отчаяния, имеют в виду Б.А.Р./Отель. Ей следовало бы гордиться этим, говорила она себе, но в глубине души знала, что отдала бы все это за возможность летать.

Внезапно она обнаружила, что у нее клиент.

— Извини. Улетела куда?то.

— Все в порядке, — сказал Раэл Манделла. — Еще два пива. Что?нибудь слышно об этом твоем беглом муже? Умберто говорит, его уже три дня нет.

— Он вернется. — Эд был в их выводке паршивым клоном. В то время как его братья гнались за успехом, занимаясь юриспруденцией и торговлей недвижимостью, Эд был совершенно удовлетворен своим делом — ремонтом всяких мелочей — и не просил денег за эту привилегию. Дорогой Эд. Где же он?

В двадцатый день рождения Персис, на рассвете, Умберто и Луи соорудили для жены праздничный завтрак с печеньем, вином и украшениями. Эда по–прежнему не было.

— Никчемный бродяга, — сказал Умберто.

— Каким мужем надо быть, чтобы пропустит день рождения жены? — сказал Луи. Они преподнесли Персис подарки.

— Я дарю тебе землю, — сказал Умберто, фермер с въевшейся в кожу почвой, и вручил жене кольцо с бриллиантами ручной работы гномов–ювелиров из Яззу.

— А я дарю тебе море, — сказал Луи и положил перед ней путевку на Наветренные острова в Аргирском Море. — Десять лет ты работала без отдыха. Теперь тебе следует взять отпуск на столько, на сколько хочешь. Ты это заслужила. — И они поцеловали ее. А Эд так и не появился.

Потом Персис Оборванка услышала шум. Шум был не очень громкий, и праздничные звуки легко заглушили бы его, если бы она не ждала его десять лет. Шум становился громче, но по–прежнему только она его слышала. Она встала, как будто подхваченная притяжением Архангельска. Звук звал покинуть отель и выйти наружу. Она уже знала, что это. Два мотора Майбах–Вюртель в толкающе–тянущей конфигурации. Она приставила руку ко лбу козырьком и посмотрела в небо. И это был он — приближался со стороны солнца, черное пятнышко, которое стало сперва воробьем, затем соколом, затем ревущим и грохочущим двухмоторным, двухместным пилотажным самолетом Ямагучи и Джонс, который пронесся у нее над головой, подняв облако пыли и разметав гравий, и вошел в поворот. Она увидела Эда Галлацелли, махающего с пассажирского места — тихого Эда, сумрачного Эда, всем довольного Эда. С этого момента и далее Персис Оборванка любила только и исключительно его, ибо из всех братьев только он понимал ее достаточно, чтобы дать ей то, что она желала больше всего. Умберто подарил ей землю, Луи — море, а Эд вернул ей небо.

То, что она снова и снова возвращалась в рыбный ресторан Раано Туриннена на Бульваре Океан, было слабостью, которую ей никак не удавалось одолеть. Дело было не в чаудере — несмотря на то, что он был отменно приготовлен. Дело было не в спокойной приветливости Раано Туриннена, румяного от пива Статлер, даже не в том, что он называл ее теперь «госпожа Квинсана». Дело было в том, что три года, которые она здесь проработала, впитались в нее слишком глубоко.

— Как обычно, госпожа Квинсана?

— Спасибо, Раани.

Миску исходящего паром свежего чаудера подала пустоглазая, жующая бетель девочка–подросток.

Малышка не протянет и трех месяцев, не то что три года, подумала Мария Квинсана. Но чаудер был на диво хорош. Странно, но за все годы, которые она провела здесь и когда имела возможность есть его бесплатно, она ни разу даже не попробовала.

Энергия, которой она обладала тогда, до сих пор изумляла ее. С пяти вечера до полуночи подавать чаудер, буайабес и гумбо, вставать в восемь утра и идти в штаб–квартиру Партии на проспекте Кайанга, чтобы заполнять конверты и мешки и отправлять их на пирс 66. Сторонник партии, член партии, партийный функционер — а затем пришло время выбирать между партийной кандидатурой и рыбным супом. На самом деле никого выбора не было, но она до сих оставалась благодарна Раано и его долларам. Она услышала много интересного из набитых чаудером ртов своих клиентов — достаточно, чтобы переписать партийный манифест к выборам в Региональное Собрание Сыртии и вознести партию на постамент чемпиона по всему континенту. Она тоже была там, на пьедестале, вместе с другими партийными деятелями, аплодируя кандидатам–победителям и мысленно повторяя: «жалкие куклы, жалкие куклы». Она привела их к власти, научив слушать людей.

Слушайте, говорила она, слушайте людей: слушайте, что они любят, что они ненавидят, что приводит