— Это уже детали. — Я говорила, еле сдерживая нетерпение. — Я сама этим займусь. Разве не будет для тебя облегчением привезти ребенка в Вайдекр? А если это будет мальчик, то ты принесешь в дом наследника для Гарри.

Она с сомнением взглянула на меня, и я почувствовала проблеск надежды.

— Ты говоришь серьезно, Беатрис? — спросила она.

— Я едва ли расположена шутить, когда твоя жизнь и твой брак в такой опасности. — Я говорила, нагнетая своими словами отчаяние. — Я вижу, как ты несчастна, я вижу, как Гарри встревожен. Я вижу, что Вайдекр может ускользнуть из нашей семьи и перейти к дальним родственникам. Конечно, я серьезна.

Селия поднялась со стула и подошла ко мне сзади, легко положила мне на плечо руку и прижалась ко мне влажной щекой.

— Как ты добра, — сказала она с благодарностью. — Как это великодушно с твоей стороны и как это похоже на тебя!

— Да, я очень добра, — ответила я. — Мы так и сделаем?

— Нет, — ответила она грустно и мягко. — Мы не должны так поступать.

Я обернулась и взглянула на нее. Ее лицо было грустным, но спокойным.

— Я не смогу этого, Беатрис, — просто сказала она. — Ты забыла, что в таком случае мне придется лгать Гарри. Я должна буду ввести в его дом дитя другого человека, это ужасный обман, это все равно что неверность. Я не смогу так сделать, Беатрис.

— Но ты же сделала это раньше, — жестко сказала я.

Селия вздрогнула, как будто я ударила ее.

— Я помню об этом, — просто сказала она. — В моем страхе и в сочувствии тебе я совершила страшный грех против моего мужа, которого я сейчас люблю больше всех людей на земле. Я не должна была так поступать, и иногда я думаю, что мое наказание — не только жить в сознании этого греха, но и жить в бесплодии. Я стараюсь искупить его не только любовью к Джулии, как к своему собственному драгоценному ребенку, но и преданностью Гарри. И я больше никогда не совершу ничего такого, не смотря ни на какие соблазны.

Она глубоко вздохнула и вытерла щеки своим крохотным комочком кружев.

— Ты так великодушна, так добра, предлагая это, Беатрис, — сказала она с благодарностью. — Это так похоже на тебя — совсем не думать о себе. Но твое великодушие сейчас неуместно. Это только ввело бы меня в новый грех.

Я попыталась кивнуть и улыбнуться, но мое лицо застыло. Меня охватил приступ паники и страха. Вдруг меня заставят признаться во всем? Что со мной сделают? Вышлют ли меня в позоре из моего дома? Сошлют ли в какой-нибудь дождливый торговый городишко с фальшивым обручальным кольцом на пальце? Придется ли мне просыпаться по утрам не от пения птиц, а от скрипа телег? Солнце, которое светит на наши поля, никогда больше не согреет меня. Я никогда больше не напьюсь сладкой воды нашей Фенни. Это будет конец для меня.

Я посмотрела на Селию, на ее тонкую фигурку в лиловом шелке. Как сейчас я ненавидела ее. Ей ничто не угрожает, она может спокойно жить и умереть в Вайдекре. А я, так любящая свою землю, так нуждающаяся в ней и так стремящаяся к ней всю мою жизнь, могу умереть от ностальгии в постылой мне кровати, и меня похоронят в чужой, незнакомой земле.

Мне надо удалить Селию, иначе я разрыдаюсь при ней.

— О боже! — легко воскликнула я. — Посмотри, который час! Джулия, наверное, уже плачет!

Это был самый надежный трюк. Селия вскочила на ноги и бросилась к двери. Она выбежала легкими изящными шагами, хорошенькая маленькая моралистка. Ее чистая совесть лишила меня единственной надежды на спасение, она погубила мои планы. Она погубила и меня. Я бросилась на колени, упала головой на стул, который всегда принадлежал хозяину и никогда не будет принадлежать мне, спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. Я совершенно одна. Мне неоткуда ждать помощи.

Вдалеке я услышала стук копыт по гравию и подняла голову, прислушиваясь. К моему ужасу, внезапно прекрасный серебряный араб Джона Мак-Эндрю оказался у моего окна, и Джон увидел меня, стоящую на коленях, заплаканную, в измятом платье. Его счастливая улыбка мгновенно угасла, он резко осадил жеребца, крикнул грума, и тут же я увидела, как распахнулась дверь — и он оказался в комнате, а я оказалась в его руках.

Разумеется, мне не следовало разрешать ему входить, либо надо было самой скрыться в спальне. Мне следовало отвернуться и, глядя в окно, объявить, что у меня головная боль, или сплин, или что угодно еще. Вместо этого я отчаянно уцепилась за лацканы его сюртука и положила голову на его широкое, такое удобное плечо.

— О Джон, — жалобно сказала я. — Я так рада, что вы здесь.

И он, добрый, умный, ничего не стал говорить, ни одного слова, кроме успокаивающего, ничего не значащего:

— Тише, тише, малышка. — Потом: — Будет, ну будет же.

Никто не гладил мою вздрагивающую от рыданий спину с тех пор, как мне исполнилось шесть или семь лет, и его нежность вызвала новый всплеск рыданий от жалости к себе. Наконец мои слезы стали иссякать, и Джон, устроившись в моем кресле без всяких там «позвольте, я присяду», усадил меня, не сопротивляющуюся, на одно колено. Своей сильной рукой он обнял меня за талию, а другой приподнял мой подбородок, изучающе глядя мне в лицо.

— Вы поссорились с Гарри? С вашей мамой? — спросил он.

— Я не могу вам ничего объяснить, — сказала я, теряясь. — Не спрашивайте меня ни о чем. Я только поняла, что вы были правы и что у меня нет дома. Но и оставить этот я не могу.

— Я понимаю, что это из-за Вайдекра, — сказал он, изучая мое залитое слезами лицо. — Я все понимаю. Хотя я не могу представить такие чувства по отношению к земле, но я сочувствую вам.

Я спрятала лицо в теплый уют его шерстяного плеча. Он пах сигарами, свежим осенним воздухом и, совсем слегка, хорошим душистым мылом. Я вдруг осознала, что нахожусь в объятиях мужчины, и, хотя слезы еще не высохли на моих щеках, я склонила лицо ближе и едва заметно, почти застенчиво, коснулась губами его шеи.

— Выходите за меня замуж, Беатрис, — хрипло сказал доктор при первом прикосновении моих губ. Затем он поднял лицо и перехватил мой поцелуй. — Я люблю вас, и вы знаете, что тоже любите меня. Скажите, что мы можем пожениться, и я найду способ сделать вас счастливой здесь, на вашей земле.

Затем он нежно поцеловал меня в уголки грустного рта, и мои губы шевельнулись в улыбке радости. Я почувствовала, как он покрывает поцелуями каждый дюйм моего лица, пахучие волосы, мокрые ресницы, горящие щеки, уши, затем доктор со страстью прижался к моим губам, и я встретила его поцелуй с радостью.

Снова его губы касались моих волос, лица, мочек ушей, и я не понимала, что я делаю и что я хочу сделать. Едва ли меня можно было назвать неопытной девушкой, но как-то так получилось, что я мгновенно очутилась на полу перед камином. Прежде чем я что-то успела понять, его руки уже были под моим платьем, они ласкали мою грудь. Я вскрикнула, ощутив его тяжесть на мне, а его опытные руки уже поднимали мои юбки, и, Бог свидетель, ни одна, даже малейшая мысль протеста не пришла мне в голову.

Дверь не была заперта, занавеси не были задернуты. Любой человек, приблизившийся к окну, мог нас видеть. В комнату мог войти слуга со свечами. Но я ни о чем не думала. Я просто не могла ни о чем думать. Как ни странно, но во мне родилась тень радости от такого безумного поведения доктора Мак- Эндрю, и с моих губ рвался крик, почти плач: «Не слушай моих отказов. Пожалуйста, не говори ничего. Но люби меня, люби меня, люби меня».

Каким-то здравым уголком разума я осознала, что лежу на полу, под ним, мои руки обнимают его шею, глаза закрыты, а губы улыбаются и шепчут его имя и слова: «Сделай это, пожалуйста».

И он сделал это.

Я вскрикнула от наслаждения — слишком громко, слишком звонко, — и он сказал очень спокойно, но с громадным облегчением: «О да, да, да».

Потом мы долго оставались в таком положении.

В камине треснуло полено, и я очнулась от транса с чувством какой-то вины. Доктор помог мне встать