В 'Московском Наблюдателе' 1835, № 2 рецензия на 'Миргород' была написана Шевыревым. Для Шевырева, — представителя патриархально-дворянского консерватизма 30-х годов, — в отличие от Булгарина и Сенковского, приемлем весь Гоголь в его характерных чертах (отбрасывается только фантастика 'Вия'): не только патетический и чувствительный, но и комический Гоголь. Но это признание Гоголя достигнуто ценою существенного обеднения его содержания; комизм Гоголя понят Шевыревым согласно с определениями французского классицизма (в конечном счете — Аристотелевыми) как 'безвредная 6ессмыслица'. Юмор Гоголя определен как 'простодушный'; таким образом, элементы критического отношения к действительности в гоголевских повестях Шевыревым не были замечены. При этом в согласии с Сенковским, упрекавшим Гоголя за героев из 'дурного общества', Шевырев требует от Гоголя другой — светской тематики: 'столица уже довольно смеялась над провинцией, и деревенщиной… высший и образованный класс всегда смеется над низшим… Но как бы хотелось, чтобы автор, который, кажется, каким-то магнитом притягивает к себе всё смешное, рассмешил нас нами же самими; чтобы он открыл эту бессмыслицу в нашей собственной жизни, в кругу так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстуков, под модными головными уборами'. Как видно из отмеченного выше определения комизма как безвредной бессмыслицы, Шевырев призывал Гоголя не к сатирическому изображению большого света: сущность его советов заключалась в требовании отказа от демократизации повествовательной тематики. Как иронически резюмировал Чернышевский, Гоголь в 'Миргороде' — в глазах Шевырева — 'беззаботный' весельчак, который для столичных светских людей рисует преуморительные карикатуры провинции, не имеющей понятия о модных галстуках' (Соч. Чернышевского, 1906, т II, стр. 100). При анализе отдельных повестей (кроме 'Повести о том…') Шевырев неизбежно вступает в противоречие со своей общей характеристикой Гоголя и 'Миргорода'. По поводу 'Старосветских помещиков' он пытается полемизировать с критиками, 'которые ограничивают талант автора одною карикатурою'; в 'Тарасе Бульбе' он отмечает 'талант многосторонний, решительный и кисть широкую и смелую в повествователе'. По существу, однако, Шевырев и здесь примыкает к тем самым критикам, с которыми полемизирует, так как именно 'Старосветские помещики' и 'Тарас Бульба' были ими одобрены. Оценка Шевырева по существу не отличается от оценки Сенковского. Они совпадают даже в деталях; Шевырев только смягчает резкость некоторых формулировок Сенковского. Сенковский подчеркивает у Гоголя 'особое дарование рассказывать шуточные истории', Шевырев — 'чудный дар схватывать бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха'. Сенковский рядом с этим приветствует 'верность и простоту красок' и 'неподдельное чувство' в 'Старосветских помещиках' и 'Тарасе Бульбе'; то же в тех же почти выражениях говорит о 'Старосветских помещиках' Шевырев, очевидно, не замечая в повести ничего большего. Совпал Шевырев с Сенковским и в отрицательной оценке 'Вия'.
К оценкам Шевырева примыкают оценки 'Литературных прибавлений к Русскому инвалиду' Воейкова, ориентирующихся на читателя из 'Хорошего общества', в эстетическом же отношении довольно беспринципных. Здесь особенно показательны упоминания о Гоголе мимоходом. Гоголь (которого журнал упорно именует 'Гогелем' или 'Гогелем-Яновским') в глазах Воейкова и его сотрудников — только один из многих талантливых русских повествователей. Так, например, в № 77 от 25 сентября 1835 г., в противовес выдвигаемому Сенковским А. П. Степанову, названы романы Погорельского, Греча, Петра Сумарокова и повести Пушкина, Марлинского, кн. Одоевского, Павлова, Погорельского, Гогеля-Яновского, Луганского, Карлгофа, Владиславлева. Подобные перечни — с 'Гогелем', теряющимся в ряду других имен — в 'Литературных прибавлениях' не единичны. В другом месте (№ 75 от 18 сентября) 'сказки' Гоголя определены как 'Лафонтеновски-простодушные и вместе остроумные'. Серьезнее специальная рецензия, напечатанная в том же журнале, 'Мои коммеражи о соч. Н. Гоголя: 'Миргород'' (№ 33 от 24 апреля). Автор, подписавшийся А. в. л. м., начинает с таких в общем сочувственных гоголевскому методу тезисов: всякий момент из жизни человека, 'находящегося в борении с ближним и с природою', может быть сюжетом повести; назидательность не должна навязываться. 'В повестях Н. Гоголя сюжет прост, занимателен, величествен, как природа, рассматриваемая не очами слепца; выполнен сюжет увлекательно'. Рецензент обратил внимание на отказ Гоголя в 'Миргороде' от прежней напыщенности; полемизируя с Сенковским, он приветствует 'отсутствие светскости' у Гоголя: 'В повестях Н. Гоголя видно, что автор не думал ни о читателях, ни о модном свете; он видел только предмет описываемый и весь исчезал в предмете'. Однако, эти более или менее верные положения не подкреплены анализом отдельных повестей; переходя к частностям, рецензент обнаруживает недооценку Гоголя. Это сказалось уже в отнесении повестей Гоголя к разряду 'фамильных повестей' типа повестей Цшокке; в определении героев Гоголя как 'ярких, добрых оригиналов'; наконец, в почти исключительном внимании к 'Тарасу Бульбе' (мельком упомянута фигура миргородского городничего из 'Повести о том, как поссорился…'). Как пример снисходительно- поверхностного отношения к реализму 'Миргорода' любопытно упоминание о нем Надеждина в статье 'Европеизм и народность' ('Телескоп', 1836, № 2). По поводу школы псевдонародных писателей (А. Орлов и др.), которых надо 'гнать из литературы', Надеждин делает исключение для изображения поэзии простого быта и рядом с Загоскиным приводит в пример Гоголя — его образы пьяного казака из 'Тараса Бульбы' и Ивана Никифоровича 'в натуре'. Считая, 'что народность и в этом ограниченном, грязном смысле, пройдя чрез горнило вдохновения, может иметь доступ в литературу и, следовательно, не заслуживает безусловного преследования и отвержения', Надеждин всё же требует народности в 'гораздо обширнейшем' значении.
Рядом с этими недооценками и полупризнаниями обнаруживается в разных литературных группах начало борьбы за Гоголя. С одной стороны показательны попытки истолковать Гоголя в охранительно- примирительном смысле при одновременном признании его большого литературного значения. С другой стороны, в прогрессивной общественности 30-х годов мы наблюдаем факты прямой солидаризации с Гоголем, воспринятым во всей полноте и сложности.
Для первого ряда явлений характерно 'Письмо из Петербурга' М. П. Погодина, помещенное в том же номере 'Московского Наблюдателя', где и статья Шевырева. Гоголь назван здесь 'первоклассным талантом', 'новым светилом' словесности; впечатление от 'Миргорода' (может быть, впрочем, только от 'Тараса Бульбы': из контекста это неясно) резюмировалось так: 'Какое разнообразие! Какая поэзия! Какая верность в изображении характеров! Сколько смешного и сколько высокого, трагического!'. 'Прекрасной идиллией и элегией' названы и 'Старосветские помещики'. Таким образом, беглое упоминание Шевырева о 'многосторонности' Гоголя здесь развито (хотя подлинное содержание этой 'многосторонности' не раскрыто); Гоголю отведено первое место среди повествователей ('вы… должны будете поклониться этим повестям со всеми нашими повествователями без исключения, стихотворными и прозаическими'). За восторгами Погодина скрывается, конечно, представление о 'безобидном' объективизме Гоголя.
В других случаях сочувственные отзывы о Гоголе настолько лаконичны, что не могут быть с уверенностью расшифрованы. Таковы, например, мельком брошенные слова Вл. Одоевского о Гоголе, как о 'лучшем таланте в России' (статья 1836 г. 'О вражде к просвещению' По поводу параллели Гоголь — Поль- де-Кок, пущенной в ход Сенковским). Одоевским же начата была и статья о 'Миргороде', но сохранившийся отрывок дает только частные замечания об умении Гоголя изображать 'человека низшего класса' ('Повесть о том, как поссорился…'). [См. П. Н. Сакулин, 'Кн. В. Ф. Одоевский', т. I, ч. 2, стр. 338. Полный текст заметки см. в сборнике 'Н. В. Гоголь. Материалы и исследования'. Издательство Акад. Наук, I, стр. 223.] Кратко, нo выразительно охарактеризовал Гоголя этой поры Е. А. Боратынский: 'наш веселый и глубокий Гоголь' (письмо к М. П. Погодину, датируемое 4 мая 1835 г.; Барсуков, 'Жизнь и труды Погодина' т. IV, стр. 277).
Беглым был и отзыв Пушкина о 'Миргороде'. Помещенная в первом томе 'Современника' 1836 г. рецензия его на второе издание 'Вечеров на хуторе' заканчивалась отзывом об 'Арабесках' и 'Миргороде': 'Вслед за тем явился Миргород, где с жадностию все прочли и Старосветских помещиков, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и Тараса Бульбу, коего начало достойно Вальтер Скотта. Г. Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале'. При всей своей беглости, отзыв этот замечателен тем, что впервые дал лапидарную формулировку сложности и противоречивости впечатления от гоголевского творчества ('смеяться сквозь слезы грусти и умиления'), а также той перспективой, в которую творчество это вдвигалось (не Цшокке и не русские новеллисты 30-х годов, а Вальтер Скотт, на что тотчас же отозвался в 'Северной Пчеле' Булгарин, отказываясь 'безотчетно жаловать г. Гоголя в русские Вальтер Скотты'), Впрочем, историко-литературная перспектива для Гоголя была еще до пушкинской рецензии установлена в
