зал, где назначены были испытания. Озираясь по сторонам, шли наверх скромно одетые дамы и барышни, мелкие чиновники, ремесленники и рабочие. Никогда еще стены мрачного здания не видели такой публики. Швейцар, стоявший внизу, тоже с молчаливым недоумением наблюдал за тем, как идут и идут без перерыва. Наружная дверь хлопала то и дело. Он уже не отворял ее и не придерживал. Он немного отошел в сторону и оттуда дивился на происходящее.

– Ну-с, Гавриил Якимович? Наша берет? – заметил Стасов.

Ломакин, не любивший радужных предсказаний, отозвался:

– Что еще испытания покажут. Может, способных людей и не найдется.

– Боитесь вы верить в хорошее!

– Не боюсь, а не привык.

Когда Ломакин в черном сюртуке вошел в зал, он увидел, что около столика толпятся пришедшие. Девушка, добровольно вызвавшаяся составить списки явившихся, спрашивала их про возраст, про то, чем они занимаются и какое имеют образование. Балакирев стоял тут же и, пытливо вглядываясь в каждого, кто подходил к столу, искал в нем союзника своему делу.

– Как их обидишь, таких, если они с великой охотой откликнулись на наш зов? – произнес Ломакин вполголоса. Он обратился к Балакиреву: – Может, вы, Милий Алексеевич, скажете несколько слов о целях школы? Пускай поймут, что дело серьезное и принимать будем только людей способных.

– Ваше имя тут всем известно, – ответил Балакирев. – Именно от вас надо им услышать напутствие.

Вскоре народу набралось в зале столько, что сидеть было негде. Стояли в проходах и позади рядов. Рассматривали с нескрываемым интересом организаторов будущей школы, да и друг на друга посматривали с не меньшим любопытством. То, что любовь к музыке могла привести такое множество разного люда, казалось странным, даже немного неловким. Ведь ничего же эта любовь не сулила – ни заработка, ни службы.

Когда Балакирев подал знак и попросил внимания, передние зашикали на стоящих сзади, и вскоре в зале водворилась тишина.

– Господин Ломакин, наверно, известный вам по своей многолетней деятельности, сейчас скажет, господа, несколько слов, – объявил Балакирев.

Ломакин откашлялся, ожидая тишины еще большей. Взгляды присутствующих были устремлены на него: это и есть знаменитый регент, слава о котором идет по всему Петербургу? Он стоял спокойный и терпеливо ждал.

Речь его была негромкая, внятная и неторопливая. Он говорил об искусстве народа, о любви русских к музыке. Он намекнул на то, что школа должна сыграть в будущем свою роль в развитии музыкального искусства России.

Вряд ли сам Ломакин, да и те, кто слушали, способны были представить себе в тот вечер, какое почетное место займет Бесплатная школа в музыкальной истории страны.

Заканчивая свое короткое слово, он сказал:

– Мы сейчас, господа, приступим к испытаниям. Не обессудьте нас: если у кого достаточных данных нет и пользы общему нашему начинанию от него не предвидится, мы в классы его не возьмем. Тут общий наш долг – быть строгими при отборе.

Предупреждение понравилось большинству: решили, что дело серьезное, раз отбирать станут только лучших.

– Мы с господином Балакиревым сами будем определять, чем каждый из вас награжден природой и богом, – добавил Ломакин.

Он надел очки, взял в руки список, поданный девушкой, и начал вызывать записавшихся. Опытный в этом деле, он быстро определял возможности каждого.

Слушали с затаенным вниманием, как будто пришли на концерт. Потом стали перешептываться. Ломакин предупредил, что им придется выйти в коридор, если порядка не будет. Никто не ушел, все снова притихли.

До позднего вечера слушали, как происходит проверка. Это тоже была школа, новая и непривычная, показывавшая, насколько серьезно то дело, которым намерены тут заняться.

Все были разочарованы, когда им объявили, что проверка не закончена и продолжение ее состоится в четверг, а затем еще в понедельник на той неделе.

Балакирев, сидевший за роялем, встал наконец и потянулся.

– От концерта и то не устал бы так, – заметил он.

Ломакин неодобрительно промолчал. Он, весь день которого был расписан по часам, нашел в себе силы поговорить с каждым и не устал, а человек значительно более молодой пожаловался на утомление! Но на улице он смягчился и даже признался, что сегодняшняя встреча вселяет в него надежду.

– И голоса кой-какие, кажется, подбираются. Посмотрим еще, что покажут следующие дни.

Следующие испытания прошли не хуже. Так же в зале стояла толпа: молча, с глубоким вниманием, следили за ходом экзамена.

Балакирев заметил шепотом:

– А ведь материал, Гавриил Якимович, отличный!

Ломакин покачал головой:

– Это еще полдела, У них развития нет, их учить надобно долго. Вам небось всё подай завтра?

При всей своей гордости, Балакирев сносил упреки старика легко. За эти дни они ближе узнали друг друга и немного друг к другу привыкли.

Наконец участники были отобраны, хор составлен и начались занятия. Два раза в неделю к зданию академии стекалась разношерстная, пестрая, непривычная к строгой тишине коридоров толпа.

С первых же занятий Ломакин стал приучать хористов к тому, что такое тихая, ненапряженная звучность. За чистотой строя он следил ревностно и, случалось, по многу раз заставлял повторять аккорд, пока хористы не начинали ощущать его чистоту и стройность. Он внушал им представление о красоте звука, о его полноте и гибкости.

Работая с ними, Ломакин сам привыкал понемногу к тому, к чему прежде оставался равнодушным: от церковной музыки он переходил к светской, от Орландо Лассо и Палестрины – к Глинке и Мендельсону.

На лето занятия прекратились, а с осени были возобновлены. Стараниями Стасова и его друзей удалось получить для занятий несколько комнат в здании Городской думы, и Бесплатная школа перекочевала туда. Но за лето многое оказалось забытым. Ломакин, прослушав, только руками развел: звучность стала хуже, стройность была утеряна.

– Что же, судари, этак мы далеко не подвинемся, – сказал он. – Приходится всё начинать сначала.

Они были сами огорчены, видя, как отстали за лето. Но восстановить накопленное удалось за короткий срок: хористы занимались с большим рвением и полны были желания двигаться вперед.

Балакирев тем временем занимался с оркестровой группой. Тут работа оказалась гораздо сложнее: людей подготовленных было немного, а оркестр предъявлял участникам требования еще более сложные, чем хор. Дирижер не щадил своих сил. Каждый успех радовал его чрезвычайно, и ему казалось, что время, когда можно будет выйти на эстраду, не за горами.

– Когда же мы заявим наконец о себе? – торопил его Стасов. – Пора всем показать, что значит свободная ассоциация энтузиастов. В консерватории профессорам платят большие деньги, наивысочайшие особы дарят их своим вниманием, а у нас дело построено на копейках. Зато народ какой – один к одному!

За это время из хора кое-кто выбыл, но костяк сложился, и успехи были ощутимы для всех. Даже удивительно было наблюдать, как за такое короткое время вырос слаженный, уверенный коллектив, послушный во всем дирижеру.

Ломакин отказывался покамест вывести свое детище на эстраду. Случалось, граф Шереметев справлялся о хоре:

– Как там дела идут, Гавриил Якимович?

– Помаленьку, ваше сиятельство, – уклончиво отвечал регент.

– Разговоров-то, разговоров… Слухи доходят и до меня.

– Буду вас просить, ежели концерт ставить будем, разрешите кой-кого на придачу из капеллы взять. Так-то хористы мои ничего, но боюсь, как бы с непривычки не растерялись на публике.