была общая и в то же время у каждого своя.

На нового человека, да еще такого известного, поглядели с любопытством из одной комнаты, из другой. Выглянули сестры, потом мать на минуту приоткрыла дверь. Ломакин пробирался по длинному коридору неторопливо, осторожно и солидно. Он разгладил баки, поправил рукой усы.

Стасов, следовавший за ним, повторял:

– Дальше, Гавриил Якимович, дальше. У нас не квартира, а грот Венеры.

Уже пройдя чуть не весь коридор, Ломакин вспомнил, что в шубе остался его платок. Он вернулся, достал платок и заодно повесил шубу поосновательнее, точно опасался, как бы при таком обилии народа не произошла путаница с одеждой.

– Господин Балакирев прибыл? – спросил он, дойдя до нужной двери; узнав, что не прибыл, покачал с осуждением головой.

Сам Ломакин пришел минута в минуту, как привык приходить на занятия. В глазах его молодой музыкант, с которым он собирался встретиться, кое-что потерял из-за своей неаккуратности.

Впрочем, Балакирев явился почти вслед за ним. Он извинился, объяснил, что его задержали. Ломакин, здороваясь, посмотрел на него пытливо: сильный, пламенный взгляд, энергия, с которой тот вошел, многое сказали его опытному глазу.

Ломакин произвел на Балакирева впечатление человека суховатого и не в меру делового; трудно было сейчас узнать артиста, который так поразил его во время концерта. Голос у Ломакина был глухой, спокойный и плавный, а самая речь обличала в нем человека, много думавшего и до многого дошедшего в жизни своим путем.

– Итак, господа, я вижу, свою роль отчасти выполненной, – начал Стасов после того, как все уселись. – Мне хотелось связать вас, Гавриил Якимович и Милий Алексеевич. Вдвоем вы, по моему глубокому убеждению, создадите дело поистине великое.

Ломакин выслушал это чопорно и строго.

– Я о цели вашего приглашения отчасти осведомлен, – сказал он. – Признаюсь, она представляет для меня интерес. Но одно дело – цель, другое – как к ней прийти.

– Цель, Гавриил Якимович, – самое как раз важное, – подхватил Стасов. – Талант ваш безмерен, а вот поставили ли вы перед собой задачу использовать его наилучшим образом?

Такой прямой атаки Ломакин не ждал. Он тронул усы, провел рукой по волосам. Он словно выгадывал время для ответа; потом произнес с достоинством:

– Я льстил себя мыслью, что кой-какую пользу родному искусству и русскому обществу приношу.

– Да не в этом же дело! Мы с ним почитатели ваши давние. Но вот что важнее всего: хор, доведенный вами до высшего совершенства, достаточно ли имеет слушателей и ценителей?

– Вы их сами видели, господа.

– Слушать вас должны были бы тысячи и десятки тысяч, а не те двести человек, которых мы видели.

Ломакин грустно улыбнулся:

– Кто ж может этим похвастать? Я таких регентов не знаю.

– Вообразите, что семена, которые вы кидаете, рассеялись бы не на узком участке, а их разнесло бы повсюду; что вы. привлекли бы к искусству новые слои и воодушевили бы их своими идеалами, – что бы из этого могло получиться? Отдаете ли вы себе отчет, Гавриил Якимович?

Ломакин слушал сдержанно, своего отношения к вопросу пока не высказывая. Балакирев тоже не проявлял горячности, и только один Стасов говорил с жаром. Впрочем, Балакирев хорошо понимал, что в этом проекте вся его будущность, все его надежды художника. Да и в душе Ломакина пробудилось сочувствие, когда он представил себе, насколько расширилось бы дело, которому он посвятил свою жизнь.

Стасов, приподняв кресло, оттащил его в угол и там, опершись на спинку, остановился в ожидании:

– Ну-с, что ж вы скажете, господа?

– Вам, Владимир Васильевич, должно быть известно, что, кроме капеллы графа Шереметева, я преподаю в кадетских корпусах, в Смольном, в училище правоведения и силы мои весьма ограниченны…

– Тем более надобно их использовать так, чтобы труд ваш явился памятником всей вашей жизни!

Ломакин помолчал.

– Столько вопросов вы подняли, что одним своим умом уразуметь не могу. И не понимаю, признаться, как вы их разрешите.

– Например? Какие?

– Вот о деньгах, к примеру. Без них начинать невозможно, а откуда взять – источника я не вижу.

Балакирев, до сих пор молчавший, подал свой голос:

– Ваше имя, – сказал он, – привлечет и других. Найдутся благородные люди искусства, которые согласятся работать бесплатно.

– Как бы там ни было, а деньги нужны все равно. Переписка нот, секретарь, казначей, наем помещения…

– Помещение достанем, – перебил его Стасов.

– …покупка нот, пособия, инструменты… Нет, это только кажется, что оно просто, а я по горькому опыту знаю, сколько тут забот и расходов. – Он остановился, как будто прикидывая в уме, сколько все должно стоить; но заговорил о другом: – Вот вы об оркестре еще помышляете. Дело благое, без оркестра нельзя. А музыкантов где добыть?

– Я с университетским кружком любителей музыки связан, – ответил Балакирев. – Есть еще кружок любителей симфонической музыки. Можно бы их соединить в один.

– Стало быть, по замыслу вашему, он должен противостоять оркестру Русского музыкального общества? Но у них дело солидное, крупное, и во главе стоит такой всемирно признанный музыкант, как Антон Григорьевич Рубинштейн.

Нет, всем своим отношением Ломакин показывал недоверие к тому, что они затевали. Это был человек не их мира, не их темперамента и притязаний, но завоевать его на свою сторону было необходимо. Стасов взял это на себя.

– Гавриил Якимович, вы когда-нибудь фортепьянную игру Милия Алексеевича слышали? – спросил он.

– Не имел чести. – Будучи, однако, добросовестным, он добавил: – До меня, впрочем, доходили слухи, очень для Милия Алексеевича лестные.

Балакирев независимо пожал плечами, отвергая эту косвенную похвалу.

– Известно ли вам, – продолжал Стасов, – что в доме Улыбышева был постоянный оркестр и господин Балакирев долгое время им руководил? Только гнусные наши столичные условия мешают ему развернуть свой талант в полную силу.

Ломакин кивнул недоверчиво. Можно было простить горячность человеку, который печется о своем друге, но ему, испившему полную чашу разочарований, не пристало увлекаться и верить, не имея к тому убедительных доказательств.

Тут Балакирев сам обратился к нему.

– Гавриил Якимович, – запальчиво начал он, – хоть вы для нас и образец художника русской складки и, начиная новое дело, мы хотели, чтоб его украсило ваше имя, но, если не удается убедить вас, будем действовать сами, взяв на себя всю ответственность. От цели своей мы не отступимся.

Казалось, это разрыв. Ломакин встал, выпрямился, задумчиво тронул усы и разгладил баки.

– Я, господа, кажусь вам или расчетливым, или слабым душою. Но поверьте: слишком нелегкий у меня опыт жизни, и обманываться в своих ожиданиях мне приходилось не раз. Вы возбудили во мне сочувствие к вашей идее, но ответа дать пока не могу. Извините.

Видя, что дело может провалиться, Стасов подошел ближе к нему и с обычной своей горячностью заговорил:

– Гавриил Якимович, вы ведь не только мастер хорового искусства, но и артист! Дело, которому вы себя посвятили, отгорожено от мира стенами шереметевского дворца. Мы обратились к вам потому, что ваше участие нам нужно, но в не меньшей степени оно необходимо и вам. Мы, представители нового