Еще раньше, усилиями Антона Григорьевича Рубинштейна, было создано Русское музыкальное общество. Оно поставило своей задачей пропагандировать музыку, устраивая концерты и организуя музыкальные классы. Петербургские концерты общества возглавил сам Рубинштейн. Своим помощником он выбрал средней руки дирижера Карла Шуберта. Покровительницей общества стала великая княгиня Елена Павловна, после чего не только она, но двор ее и приближенные почувствовали себя хозяевами и вершителями судеб искусства России.

Не в том только была беда этих людей, что в музыке они мало смыслили: не смысля в ней, они имели, однако, свой вкус. Они признавали немецкую музыку и упорно не замечали успехов русской. Рубинштейн, человек независимый, настоящий артист, потому оказался временным их союзником, что сам в ту пору считал, будто русская музыка делает лишь первые шаги. Творения Глинки, Даргомыжского он сумел оценить лишь много позже, а успехов молодых композиторов, балакиревских птенцов, пока не замечал вовсе.

Благодаря его энергии была в Петербурге открыта в 1862 году консерватория. Рубинштейн привлек к преподаванию выдающихся музыкантов Европы и с первых же лет придал делу широкий размах. Но программу ее скопировали с немецких образцов. Литература, какую там изучали, была сплошь итальянская и немецкая. О том, чтобы изучать образцы русской музыки, в то время никто не думал. Да и в западной делался пристрастный отбор: имена Шумана, Берлиоза, Листа звучали здесь почти так же чуждо, как имена Глинки и Даргомыжского.

Балакиревская группа встретила начинания Русского музыкального общества без сочувствия: в лагере Русского музыкального общества без конца твердили, что музыканту или тому, кто им намерен стать, надо прежде всего научиться технике западных композиторов. Разговоры о технике, о правилах голосоведения, контрапункте оттесняли на второй план творчество. В другом же лагере, у балакиревцев, только о творчестве, свободном и смелом, помышляли; все, что относилось к технике, рассматривалось как орудие для решения больших, новых задач. В одном лагере в силу русской музыки, в ее самобытность верили пока мало, в другом именно эта вера сплачивала музыкантов.

Молодые русские музыканты, которым дух педантской учебы был ненавистен, потому что они видели в нем копирование готовых чужих образцов, сплотились в вольный цех мастеров. Пусть их мастерство было незрелым, – они оттачивали его в совместной работе, в беседах и спорах. У них был признанный руководитель – Балакирев, признанный публицист и трибун – Стасов. Школярство они отвергали, сухую учебу высмеивали. Поддерживая друг в друге дерзость исканий, они рвались к новым берегам.

Будь это люди скромных способностей, они, возможно, на первых же опытах оступились бы, признав свою неподготовленность. Но их выручал талант из ряда вон выходящий. Задачи, которые они для себя ставили, были глубоко национальными, а деятели Русского музыкального общества казались им людьми, насаждающими музыкальное просвещение по западным образцам, вместо того чтобы дать дорогу созревающим силам родного искусства.

Даже Антону Рубинштейну, великому артисту, балакиревцы не могли простить того, что он связал себя с двором Елены Павловны. Именно Рубинштейн, имевший такой авторитет в глазах всех, обязан был протянуть им первый руку, а вместо этого он, наряду с творениями гениев, пропагандировал сочинения грамотные, но лишенные вдохновения, аккуратные, но безличные.

Балакиревцы заявляли о себе все настойчивее, но недостатка в недоброжелателях у них не было. Недоброжелатели доносили Рубинштейну, будто балакиревцы отвергают в западной музыке всё, будто они не признают ни Баха, ни Моцарта, не желают учиться и свою малограмотность ставят себе в заслугу.

Рубинштейн долгое время верил этому и с раздражением отзывался о них, считая их зазнайками, пренебрегшими первой заповедью художника – умением строго относиться к себе.

Так оба лагеря стояли друг против друга. Только время могло их если не примирить, то хотя бы сблизить. Только изжив крайности с той и другой стороны, можно было признать то здоровое и полезное, что заключало в себе каждое направление.

Русское музыкальное общество объявляло каждый год концерты своего оркестра. Оно приглашало дирижеров из-за границы, не жалело денег на иностранных певцов и певиц, скрипачей и пианистов. Концертов в течение сезона бывало немного, но вокруг них шли споры, велась борьба и сталкивались интересы враждующих групп. Положение групп было разное: одна обладала средствами, имела концертные залы, исполнителей, покровителей; другая не располагала ничем, кроме веры в будущее и жажды деятельности.

Вечера Русского музыкального общества посещались людьми высшего света. Это была публика изысканная, блестящая, но холодная. Люди попроще на концерты в Дворянском собрании почти не имели доступа.

А между тем выросла новая публика, жадная до искусства. Читатели Чернышевского и Добролюбова, студенческая молодежь почти лишены были возможности слушать хорошую музыку.

Вот к этим слушателям мечтали прорваться музыканты балакиревского кружка. Тут они надеялись встретить понимание, поддержку и сочувствие.

Но как завоевать аудиторию? Откуда добыть средства? Где достать исполнителей?

Вот вопросы, которые встали перед композиторами нового направления.

Решить эти вопросы надо было во что бы то ни стало.

– Мне с Ломакиным встретиться нужно, – сказал однажды Балакирев Стасову. – Можете вы меня с ним свести?

– Ну, допустим. А для чего он вам?

– Сами вы толковали, что пришло время идти в атаку. А как их прямой атакой возьмешь? Они богаты, у них покровители, средства, залы, а у нас ничего.

– Что же вы предлагаете, ну-с?

Сидели в маленькой комнате Балакирева. Софья Ивановна поставила самовар на стол. Выпили уже по три чашки, но чаепитие было в разгаре. Наливая Стасову и себе, Балакирев привернул кран небрежно: на поднос капля за каплей падала вода. Он видел это, но никак не удосуживался протянуть руку – слишком горячий зашел у них разговор.

– Что ж вы все-таки предлагаете? – повторил Стасов.

Привычным движением, от шеи книзу, он погладил бороду и прищурился, как бы показывая, что не очень верит в то, что предложит Милий. Но ответа он ждал не без интереса, даже от стола несколько отодвинулся, чтоб виднее было, и ноги расставил.

– Ежели б мы поставили благовидную задачу готовить регентов, начальство одобрило бы подобное? Как вы полагаете?

Стасов удивленно пожал плечами:

– С какой стати это вам надобно?

– Церковных хоров много, а регентов не готовит никто.

– Поздравляю вас, Милий: вы в роли покровителя сего дела!

Балакирев строго остановил его:

– Я не досказал, погодите. О благовидности разговор не зря. Можно готовить регентов, а можно под этой внешностью затеять нечто другое.

– Так-так, – заметил Стасов не без сочувствия, – это мне нравится больше. Ну-с, дальше?

– Я все о школе последнее время думаю – общедоступной или бесплатной школе для всех желающих петь в хору. Вот что надо создать.

Стасов прошелся, снова погладил бороду.

– Мысль богатейшая, Милий. И Ломакина надо к этому привлечь, вы правы.

– Но он будто бы несговорчивый человек.

– А мы увлечем его перспективой: пусть почувствует, что дело всей его жизни решается, иначе то, что им создано, будет забыто.

Стасов принялся хлопотать о встрече и уже через несколько дней сообщил, что с Ломакиным виделся и тот обещает завтра прийти к нему для разговора.

– Он понял, что затея серьезная. Я предупредил, что вы тоже будете у меня.

В многокомнатной, длинной квартире Стасовых народа всегда бывало много: то к Дмитрию Васильевичу приходили по его адвокатским делам, то к Владимиру Васильевичу. Жили одной большой семьей. Жизнь